Предначертание - Вадим Давыдов

Гурьев вдруг оборвал свой монолог на полуслове и яростно потёр лоб ладонью. И понял со всей ясностью – что бы ни говорил он сейчас, будет только хуже. Только крепче уверятся люди в том, что он… Не разговаривают так – и так не воюют. Объяснять?! Невозможно. Но ведь этого не может быть!!! Ох, да что же это творится с нами такое?! А я, кажется, превращаюсь в мишень, подумал он. Да такую, что только держись. Надо с этим как-то заканчивать. И быстро, пока на меня не начали охотиться все, кому не лень. Но я не могу. Я не могу сейчас взять и всё бросить. Потому что это неправильно. Надо… А что же на самом-то деле надо?!

Мужчины молчали. Молчали долго. И вдруг Шлыков произнёс безо всякого намёка на шутку:

— Яков Кириллыч. А знаешь? Если доживём… На Соборе на этом… Я за тебя проголосую. Вот тебе истинный крест, — Шлыков поднялся в рост и подкрепил крестным знамением сказанное. — И к тому – моё офицерское слово.

Казаки согласно закивали, переглядываясь. А Гурьев ничего не ответил на это, только глаза прикрыл ладонью, будто от солнца.

Через неделю после того, как всё Трёхречье загудело, будто улей, обсуждая операцию по уничтожению красных партизан Фефёлова, а потом и Толстопятовского отряда, в Тыншу направилась «инспекция». Ехали они хоть и по своей земле, но сторожко. А всё равно шлыковский секрет под командованием вахмистра Нагорнова перехватил их верстах в пяти от станицы.

Шлыковцы тихо и мгновенно окружили четверых всадников – только кони завертелись на месте.

— Кто такие, с чем пожаловали? — хмуро спросил вахмистр, придерживая карабин на сгибе локтя. Очень ему этот приём, Гурьевым продемонстрированный, понравился. Да и выстрелить из такого положения было легче лёгкого, — проверено.

— Ты что, Фрол Игнатьич?! Своих не узнаёшь? — подал голос один из казаков.

— Чего ж не узнать, — согласился Нагорнов. — Узнать-то я тя узнал, Иван Капитоныч. А свой ты или нет, это попозжей выясним… С чем пожаловали, спрашиваю?

— Ротмистр Шерстовский, — отрекомендовался офицер в полевой форме и фуражке с кокардой вместо привычной папахи. — Имею поручение к полковнику Шлыкову.

— Ясно, — кивнул Нагорный. — Полковник наш ранен, выздоравливает потихоньку.

— Кто командует отрядом? — напористо спросил Шерстовский. — Котельников?

— Осади, ваше благородие, — усмехнулся Нагорнов. — Забирай выше.

Ротмистр с сопровождавшими переглянулись. Нагорнов это отметил, снова кивнул:

— Поезжайте, коли так. Тока смотри, не балуй, — они этого не любят.

— Кто – «они»?!

— Узнаете, — загадочно усмехнулся вахмистр. — Зыков! Проводи гостей к атаману.

— Есть! — совсем юный казак молодцевато вскинул руку к папахе, явно рисуясь перед приезжими.

И Шерстовский, и казаки, бывшие с ним, с нарастающим удивлением смотрели на шлыковцев. Форма подогнана, погоны немятые, кони лоснятся, у самих – морды гладкие, выбритые, усы закручены залихватски, и замашки, как у индейцев Фенимора Купера. А взяли их как! Захоти пострелять – ахнуть бы не успели. А ведь и они не зелень необстрелянная. Что за чертовщина?!

Надеждам на то, что удастся дорогой разговорить сопровождающего, не суждено было сбыться. Зыков на вопросы отвечал либо «не могу знать», либо «не положено», вежливо и с достоинством, но твёрдо, хотя и было видно, что парня так и распирает от желания похвастаться. Тынша при въезде поразила «инспекторов» ещё сильнее: никакой суеты и суматохи, хотя отряд в две сотни сабель – напряжение серьёзное.

— Сейчас на постой вас определим, гости дорогие, — вдруг сказал Зыков. — Утром к атаману, а теперь – самое время вечерять-то. Вон, вторая хата, справа, за Шнеерсоном сразу.

— За… кем?!? — едва не выпал из седла Шерстовский.

Казак указал нагайкой на вывеску, освещённую двумя керосиновыми фонарями:

— Так портной наш. Уж на всё Трёхречье молва идёт. Неужто не слыхали?

— По… По… Портно-о-ой?!

— А то как же, — Зыков приосанился в седле. — Мы – Русская Армия, нам форма положена, и офицерам, и казакам рядовым. А как же! Вот Яков Кириллыч и велели. Специалиста, — по слогам выговорил казак недавно выученное слово. — Сами за ним в Харбин ездили-от, — солидно добавил парень. И такое благоговение звенело в его голосе, что у Шерстовского неприятно засосало под ложечкой.

Всё ещё не веря собственным глазам, Шерстовский вылупился на вывеску. «З.Р. Шнеерсонъ. Пошивъ военной формы, дамской и мужской одежды». Не может быть, простучала, будто подковами по брусчатке – от виска к виску – у ротмистра мысль. А Зыков, как ни в чём не бывало, продолжал:

— Так это что! У нас и сапожник теперь есть свой, получше вашего из Драгоценки будет. Да из Хайлара к нам теперь ездят! Ахмет Сагдеевич. Его обувка-от.

— Его… тоже – Яков Кириллович?!

— А то как же! — гордо и важно кивнул Зыков. — Кому ж ещё-то?

И в самом деле, криво усмехнулся Шерстовский. И в самом деле. Кому же ещё. Он повернулся и окинул взглядом свой небольшой конвой. Казаки, начисто забыв о существовании офицера, таращились по сторонам, словно ирокезы в Париже.

— А… вывеска зачем?

— Как же без вывески? — пожал плечами Зыков. — К нам народ разный заезжает, чтоб не шлялись без толку по станице. У нас тут военные объекты есть, для чужих глаз не предназначены.

Шерстовский опять дёрнулся. Да что же это делается-то, Господи?! Куда это я попал?! Откуда это всё?! Неужели?!

— Это что, — постепенно разохотился Зыков. — У нас и школа-от есть, и церковь выстроили, сейчас вот в Харбине решают, когда батюшка приедет.

— А почему жида-то?! Что, русского портного не нашлось?!

— Видать, и не нашлось. Россия наша велика, ни конца, ни краю у ней нету, — наставительно произнёс Зыков, и этот тон у молодого, много моложе его самого, парня, — нет, не обидел, не оскорбил Шерстовского, но сотряс до самых глубин души. — И людей в ней всяких полным-полно. Завсегда вместе жили, не цапались. А как почали рядиться, кто кого лучшей, так и сами поглядите, вашбродь, куды закатились, — ажник под самое море японское. Много ли толку? А Рувимыч человек правильный, дело знает, да и трезвый завсегда. Не шинкарь какой – ремесло у его в руках знатное. А детей мне с ним не крестить. Видали, вашбродь, какую форму-от нам спроворил? Небось пальцы-от исколол все. Бабам, опять же, подобается. Обходительный. Журналы у его модные, с самого Парижу. Обновки у нас теперь справить – не хитрость.

— Вот как, — буркнул Шерстовский, всё ещё косясь на вывеску. — И атаман станичный не возражает?

— А чего, — повторил Зыков. — Атаман свой шесток знает-от. Егойное дело – за порядком следить. А Яков Кириллыч – у их ум светлый, оне глядят, как чего сделать, чтоб народу со всех сторон способнее было. Вот, к примеру-от, — Зыков указал нагайкой куда-то в сторону. — Кабы золото это окаянное кто другой нашёл – что было б?! Вот. А Яков Кириллыч – оне его к делу-от враз приспособили. Таперича и детишкам в школе грамоту докладывают, и електричество имеется, и доктор у нас живёт, что заместо Пелагеюшки, царствие ей, голубке, небесное, бабам, значит. С самого, говорят, Питер-граду, профессор, Илья Иваныч-от. Топоркова велели перевезти тож. Таперича нам хайларский шорник-от без надобности.