Ниже бездны, выше облаков - Елена Шолохова

Превозмогая омерзение, убрал кухонный стол, вымыл посуду, подмёл, вынес мусор, сварил макароны. Распахнул оба окна, да пошире, в надежде, что морозный воздух выгонит этот жуткий духан. Вроде посвежело, но стоило окна закрыть, как вонь опять поползла из всех щелей. Проснулась мать. Моему появлению не удивилась, не обрадовалась, вообще эмоций – ноль. Глаза невидящие, осоловелые, саму из стороны в сторону шатает. Усадил её поесть. Жевала она вяло, приходилось подпинывать. На маломальский порядок в доме не обратила никакого внимания. Собственно, мне было всё равно, не ради спасибо я туда пришёл, но подивился: неужели ей совсем плевать, что вокруг творится? Устав ковыряться вилкой, она принялась таскать макаронины из тарелки прямо пальцами. Защипнет – и в рот. Пожалуй, этот момент ужаснул меня сильнее, чем отвратительная вонь и грязь, чем её быдлоподобные гости и груды бутылок, да вообще всё вместе. Для меня как бы прозвучало неожиданно и ясно, что от матери моей, той, которую я всегда знал, не осталось ровным счётом ничего. Это вообще был не человек.

Потом вдруг она словно очнулась – спросила, куда подевались её дружки, а узнав, что я их выгнал, подняла хай. Я психанул, послал её к чёрту и ушёл с твёрдым намерением никогда больше не возвращаться и вообще забыть про мать.

Где-то через неделю она позвонила, а я, как идиот, сбросил. А она, оказывается, звонила из больницы. Об этом я узнал позже от Костика Бахметьева.

– Димон, ты хоть знаешь, что мать твоя в больнице лежит?

Я напрягся:

– Не знаю.

– Моя мамка к ней ходила раза два.

– Что с ней?

– У неё… это… вроде рак…

* * *

Мать я еле узнал. Она и прежде-то была худющей, а теперь совсем высохла и превратилась в крохотную старушку.

Неподвижное, безжизненное тельце на узкой больничной койке. Она лежала с закрытыми глазами, но не похоже, что спала. Голова её отчего-то была резко запрокинута назад, так что вверх торчал острый узкий подбородок. Казалось, каждая мышца её напряжена до предела. Я легонько коснулся пальцами её плеча, тихо позвал: «Мама». К моему удивлению, она тотчас отреагировала. Мелко задрожала, словно высвобождаясь от сковавшего её напряжения, и только потом расслабилась и разомкнула веки.

Увидев меня, мать оживилась – шевельнула пальцами, даже слегка улыбнулась. По впалым щекам покатились слёзы.

Я не знал, что сказать. Просто стоял и смотрел. Не помню даже, думал ли о чём-нибудь в тот момент. Ничего не помню, кроме замешательства и смятения.

Она пыталась что-то сказать, шевеля сухими, потрескавшимися губами. Но получалось только: «П-п-п-п». Какая-то тётка, тоже посетительница, предположила:

– Может, просит подушку поправить или повернуть её. Их же тут, знаешь, не переворачивают – как положат, так и лежат.

Повернуть! Да я прикоснуться к матери боялся, такой она мне казалась хрупкой, немощной. Но затем всё же аккуратно и потихоньку сдвинул её чуть в сторону, расправил, как мог, постель, малость взбил плоскую, точно блин, подушку. Мать улыбнулась.

Та же тётка посоветовала мне купить коньячок для лечащего врача, но денег с собой было только на большую шоколадку. Её я и купил в больничном киоске. Отдал дежурной медсестре, чтобы лучше приглядывала за матерью. С врачом тоже поговорил. Нашёл его в ординаторской, где он одновременно жевал бутерброд и что-то печатал одним пальцем.

– Операция прошла успешно, – сообщил он мне. – Матери твоей повезло: опухоль в капсуле была. Треть желудка мы удалили. Не смотри так, это, можно сказать, рядовой случай. Люди вон живут и при полном удалении. Метастазов у неё нет – это главное. Химию делать не надо. Но вообще…

Он прервался, дожевал свой бутерброд и только потом продолжил:

– Ни поесть, ни поспать, ни присесть, – пожаловался. – Буквально на коленке обедать приходится. И это ещё у нас не операционный день сегодня.

Я кивнул, мол, согласен, сочувствую, но…

– Да-да, понимаю, а что вообще?

– М-м?

– Вы про мать мою говорили.

– А-а… Вообще… сильно запустила себя твоя мамка. Развалина совсем. Сейчас, если выкарабкается, чтобы ни-ни, – он щёлкнул себя по шее. – Ясно?

Спустя несколько дней мать перевели из блока интенсивной терапии в обычную палату. Я был рад, насколько вообще можно радоваться при подобных обстоятельствах.

Палата была ужасная. Нет, стены как стены, не в том дело. Убивало окружение. В палате лежали человек восемь, а может, и больше, я старался особо не смотреть по сторонам. Но, скажу так, это не те больные, которые, как в «Интернах», точат апельсины, решают кроссворды и травят друг другу анекдоты. Здесь все кряхтели, стонали, заходились в кашле, корчились от боли. Раньше слышал такое выражение: «витает дух смерти» – и считал, что оно полностью образное, то есть говорится так, для красного словца. Но здесь, как нигде, я реально почувствовал присутствие смерти, хоть и невидимое, но такое явное, будто она нависла над всеми этими несчастными, гадая, кого бы прихватить следующим. Вполне вероятно, что у меня всего лишь разыгралось воображение, но на уровне инстинкта хотелось гнать оттуда без оглядки. Нет, я, конечно, всё равно приходил каждый день, хоть и старался особенно не засиживаться, к концу недели даже стал постепенно привыкать ко всем этим хрипам-стонам-вскрикам. К тому же некоторые держались вполне себе бодрячком. А в одно из посещений заметил, что соседняя с матерью койка опустела. Женщина, что там лежала, по словам матери, умерла ещё ночью, но увезли её только утром. Я решил забрать мать домой. Она обрадовалась, даже повеселела, вот только к бабке ехать отказалась наотрез.

– В принципе, я и сам думал её вскоре выписывать. У нас, сами понимаете, с местами напряжёнка, – сказал врач. – А она потихоньку придёт в норму, дома даже быстрее. Осложнений быть не должно, так что… Единственное, после резекции желудка надо соблюдать строгую диету. Ну это всё я в выписке укажу.

– А сколько? – не смог я произнести до конца вопрос, который терзал меня с того момента, как я узнал о болезни матери.

Но врач и сам догадался:

– Что сколько? Проживёт? Ну это от неё зависит. Будет и дальше пить, махом загнётся. А будет соблюдать рекомендации, так ещё поживёт. Я знаю полно похожих случаев, когда и двадцать, и тридцать лет жили практически полноценной жизнью.

Перед тем как привезти мать, я снова наведался в нашу квартиру, которая опять напоминала что угодно – бардак, притон, помойку, – только не место, где люди живут. Убил день, чтобы всё выгрести и вычистить. Костерил мать на чём свет стоит. Потом всё же решил взглянуть, во что превратилась моя комната. Ключа не нашёл, поэтому дверь пришлось высадить. И обомлел. Тут не просто оказалось более-менее чисто – всё сохранилось точь-в-точь так, как было при мне: кровать, стол, стеллаж с книгами, под кроватью – гири. Даже бумбокс не тронула, который я купил после пятого класса на собственные кровные – пол-лета с Костиком подрабатывали в овощном магазине. И диски все на месте.