По древним тропам - Хизмет Миталипович Абдуллин

Садык, пытаясь уйти от разговора о поэме, упрашивал рубабиста сыграть что-нибудь.

— Что сыграть? Похоронную «Марсию»? — огрызнулся рубабист. Ему, весельчаку, не нравилось скучное философствование на открытом воздухе.

— Нет, не «Марсию», — вмешался Момун. — Если умеешь, сыграй ту мелодию, которую играют при рождении человека. Например, у русских есть «Колыбельная».

— И у уйгуров тоже есть — «Мархаба».

— Это, по-моему, узбекская, — неуверенно заметил Садык.

— Узбеки тоже исполняют ее, но она уйгурская, — настаивал рубабист.

Момун не преминул внести историческую ясность в мимолетный спор:

— Музыка никогда не была достоянием только одного народа. Она, подобно соловью, перелетает из одного сада в другой: чей сад лучше располагает к песне, там она и звучит.

Рубабист сыграл «Мархабу», под которую обычно исполнялся грациозный танец. Ханипа пригласила на круг девушек, не занятых приготовлением завтрака. Подошел и Ризайдин и во всеуслышание, как вызов, бросил Момуну:

— Нет, мой друг, вы опять не правы. Музыка не соловей. Музыка бывает не только в садах, она гремит и в боях, и в тюрьмах. Каждая мелодия создается определенными людьми в определенных условиях и является собственностью определенного народа.

— Ризайдин прав, — поддержал его одни из товарищей.

— В буквальном смысле — да, — спокойно отстаивал свое суждение Момун. — Действительно, соловей не может вторить канонаде. Если так придирчиво разбирать сравнения, то в жизни вообще нет явлений или предметов, идеально похожих друг на друга. А если смотреть шире, то пенье соловья и музыка, как и другие произведения искусства, являются общечеловеческими, а паспорта им нужны только для установления адреса.

Когда рубабист заиграл, привлекая к себе внимание, Садык тихо поднялся и по тропинке пошел к речке.

— Куда девался Садык? — спохватился Момун, как только кончили петь.

— Он, наверное, купается, — отозвался молодой поэт. — Пусть, ему это пойдет на пользу. Хорошо, что он ничего не сделал с собой. Ужас, как попало ему за «Ипархан»!

— Не сумел ваш друг подать хороший материальчик, — с упреком молодому поэту изрек Ризайдин…

— Я не читал, поэтому не знаю, как она написана, — сказал Момун, обращаясь к молодому поэту.

Тот ответил:

— Его поэма — как вспыхнувшее пламя! Жаль, что Садык не сумеет восстановить ее.

Подошла Ханипа и, сразу поняв, о чем идет разговор, торопливо сказала:

— А может ли поэт восстановить рукопись, не помня ее наизусть?

— Все мы говорили сейчас о произведении, которое только что родилось и сразу погибло, — вдохновенно заговорил молодой поэт, как видно, долго думавший на эту тему. — Поэт тем отличен от матери, что придает своему плоду железную форму еще во чреве своем, если можно так выразиться. Он мобилизует для творчества свою душу, а душа в свою очередь дает толчок мозгу, и затем они сообща готовят образы и закрепляют их в сознании. На бумаге они только отшлифовываются, пеленаются, как ребенок. Поэты и тогда похожи на матерей, когда им указывают на недостатки произведении. Отличие только в том, что мать не сжигает своего ребенка, каким бы он ни был. А поэты сжигают, не сжигают только внешнее выражение творчества — строки на бумаге. А подлинный отпечаток сохраняется и сердце до тех пор, пока оно будет биться, пока будет гореть душа.

Страстные слова молодого поэта особенно поправились Ханипе и Момуну.

— Вы, оказывается, не только поэт, но и психолог, — заметил Момун.

Ризайдин и на этот раз не упустил случая подковырнуть:

— А вы думали, что только философы разбираются в высокой материи?

— Нет, мы не исключаем и вас, энциклопедистов.

Ребята засмеялись от неожиданно возникшей перепалки.

— Минуточку, друзья! — воскликнул вдруг молодой поэт, вытаскивая из кармана потрепанный блокнот. — У меня есть что подарить Садыку! Готовясь к обсуждению, я выписал несколько строф из его поэмы. Вот послушайте, как хорошо изображает он Ипархан!.. Венецианского художника специально привез император, чтобы тот написал портрет девушки:

Венеция!

Ты — арсенал великих кистей.

Сам Шекспир тебе отдал

Пламя любви своей.

Но и тебя восхитила бы Ипархан,

До чего же красив

Неземной ее стан!

Столько грусти в глазах

И румянец так ал,

Что заморский художник

Все краски ругал…

Подобные строфы некоторые критики с легким сердцем относят к риторике, что действительно преобладает в нашей поэзии, — горячо продолжал молодой поэт. — А вот и дидактика:

У любого народа

Есть святыня своя,

Есть и враг, что опасней,

Чем в джунглях змея.

Потопил ты Кашгарию

В слезах и крови,

Иссушил ее дочь,

Эту розу любви.

Это приговор китайскому императору, вынесенный его же старым советником. Разве это безыдейность! Разве лучше этого скажешь о человечности, о дружбе, о дружбе и справедливости?! Диву даюсь, что у Садыка, которого мы считали только любителем поэзии, обнаружился такой талант!

Ненадолго наступила тишина. Ханипа заметила идущего от речки Садыка. Он причесывал на ходу мокрые волосы, Ханипа с беспокойством стала торопить всех:

— Ну, Ризайдин, принимайтесь жарить каубаб. Момун, сойдите со своей кафедры и тащите дрова. Вот, кстати, и Садыкджан идет… Мы с вами, Садыкджан, назначены ответственными за жаркое!..

— Я и сам этого хотел, — с улыбкой ответил Садык. — Есть хочу, как волк. Это, наверное, от рюмочки джуна.

— Пойдемте, пойдемте со мной, я вас немедленно накормлю, — на ходу оборачиваясь к Садыку, проговорила Ханипа, и во всей ее стройной и гибкой фигуре, во всем облике виделась какая-то родная, бесконечно необходимая человеку нежность.

Это был последний для Садыка и его друзей совместный пикник. Уже через два дня все они должны были расстаться.

Момун получил назначение на преподавательскую работу в университете, Садыка пригласили литературным сотрудником в один из столичных журналов. Ханипа собиралась на свою родину — в Кумул.

Ханипа стала задумчиво-грустной. За эти годы она сроднилась с девушками и ребятами и переживала приближающуюся теперь разлуку.

«Странно устроена жизнь, — думала девушка. — Вместе учились, сколько пережили вместе радостей и горестей, и теперь, оказывается, надо расстаться. Все поедут в родные моста с легким сердцем… Тяжело, наверно, лишь Садыкджану: возвратиться в Турфан и увидеть свою любимую замужем за другим человеком… Как он одинок и несчастлив! А Момун? Он как будто нисколько не грустит и не печалится, ему, кажется, все равно — что лето, что зима… Почему он никогда не говорит о своей жизни, не делится своими планами? Вопросы любви и семьи он считает, очевидно, ничего не значащими. Момун похож на звезду, светлую, но холодную.

А Садыкджан — душевный, он рожден дли любви и печали. Его сердце теплое, словно турфанское