Пустой амулет - Пол Боулз

II

Хорошо, что мы снова на связи.

Вы ошибаетесь: я хорошо помню, когда мы виделись в последний раз. Вы жили в той развалюхе на крыше замка, и там дул жуткий ветер из гавани. У Вас обедали несколько человек, и я помню, что дверь на крышу была открыта, по квартире гулял сквозняк, и все кричали: «Закройте дверь!» В каком именно году это было, я не знаю, ведь эпизод, похоже, ни с чем не связан. Припоминаю лишь еще одну подробность: Ваше замечание о том, что Вы не можете читать ничего из написанного после восемнадцатого столетия. Я воспринял это как личную причуду. С тех пор я думал об этом, задаваясь вопросом, насколько плодотворно подобное самоограничение для писателя двадцатого века. Вы больше не читаете современную литературу, дабы избежать ее возможного пагубного влияния, или же Вам претит любой контакт с нынешней словесностью, поскольку он подразумевает идею соревнования? Разумеется, причины, по которым Вы отказываетесь от девятнадцатого века, в любом случае остаются для меня непонятными. Хотя в музыке я легко подписался бы под аналогичным огульным утверждением, предав забвению всю музыку девятнадцатого столетия. Но, мне кажется, такого рода обобщения всегда бесплодны, и мне интересно, строго ли Вы придерживаетесь своего девиза?

Прошедшие лет пятнадцать я порой не знал точно, где Вы находитесь. От других слышал, что Вы жили в Гонконге, Токио и даже Малайзии. (Там есть город, который Вам якобы нравился, но я не помню его названия. На восточном побережье — довольно далеко на север.) Отвыкнув писать мне, Вы уже не знали, куда писать, понимаю. Это оправдание в еще большей степени применимо ко мне, поскольку у Вас не было постоянного места жительства, а вот я всегда имел свою базу.

Излишне спрашивать, помните ли Вы Бетти и Алека Хау, ведь они были Вашими партнерами по бриджу и канасте наряду со всеми другими обитателями, знакомства с которыми я избегал годами. Оба умерли дней десять назад: кто бы мог подумать? Он — первым, а она — пару дней спустя. Смина убеждена, что Бетти покончила с собой, решив не дожидаться похорон Алека. Возможно, она права: я встречался с четой Хау только на приемах да на рынке. Подозреваю, Вы не станете оплакивать их кончину.

Ну и, конечно, потрясающая Валеска. Она приезжала сюда несколько раз после Вас, но последние лет пять ее не было. Абдельвахид сильно ее невзлюбил, особенно потому, что она упорно отказывалась садиться на переднее сиденье «мустанга», хотя это единственное удобное пассажирское сиденье в машине. Его крайне раздражало, что она упрямо ездила сзади, поскольку он полагал (вероятно, вполне справедливо), что ей хотелось показать всем: он — всего-навсего шофер. Из-за этой основной антипатии он охотно критиковал и другие стороны ее поведения. Однажды воспользовался случаем и взбрыкнул. Все кончилось таким безумием, что я даже не сумел отругать его, как следует.

В те дни, когда я заезжал за Валеской в отель, она всегда сидела за столиком во дворе и читала, решала кроссворд или делала что-нибудь еще с очень занятым видом. Абдельвахид подкатывал прямо к верхней площадке лестницы, так что она не могла нас не видеть и всегда вскидывала голову — значит, наверняка замечала. Но по какой-то непостижимой причине не двигалась с места, пока я не выходил из машины, не спускался в сад, не пересекал его и не останавливался в футе от столика. То был священный обряд. Однажды я остался дома и послал за ней Абдельвахида. Увидев, как он спускается в сад, она вскочила и пошла за ним к машине, непрестанно спрашивая:

— Где Пол? Где Пол?

В этот момент шайтан, очевидно, попутал Абдельвахида — он потупился и грустно сказал:

— Пол умер.

Можете представить себе, какой визг и верезг поднялся после этого сообщения. Он усадил ее в машину, и они отправились в Итесу. Как Вам известно, Абдельвахид не говорит по-английски, но он знал достаточно слов, чтобы передать ей: я лежу на полу, а люди стоят и смотрят на меня.

Он рассказал мне, что когда они доехали до Плаза-дель-Кувейт, Валеска вдруг вскрикнула:

— О господи! Камеру в отеле забыла. Ничего страшного. Поезжайте.

Когда она увидела меня живым и здоровым, у нее буквально началась истерика, а я подумал: «Это уж слишком», и представил, как везу ее в Бени-Макаду к психиатру. Потом она развернулась и заорала на Абдельвахида:

— Сукин сын!

Думаю, она так и не простила ему эту шутку, но сам он до сих пор вспоминает о ней с удовольствием. Как я уже говорил, я не сумел заставить себя отругать его, ведь в каком-то смысле он сделал это ради меня, надеясь, что в итоге Валеска изменит свое поведение. Но ничего, естественно, не изменилось, поскольку она сочла это всего лишь прихотью сумасшедшего араба, которому было любопытно посмотреть, как она отреагирует.

Вокруг растут причудливые виллы. Они хорошо построены, но уродливы и похожи на старомодные музыкальные автоматы с фасадами, разукрашенными чугунным литьем и изразцами. Закон требует, чтобы у каждой была дымовая труба, но эта труба никогда не соединяется ни с чем внутри дома и играет чисто декоративную роль. Строители ждут покупателей, но те не приезжают. Приедут ли когда-нибудь? Цены очень высокие: от 125 до 200 тысяч долларов, и, разумеется, никакого отопления — ни очагов, ни каминов, а часто нет даже площадки для сада. Но ведь именно от этой площадки зависит, считать ли их официально виллами или просто домами (которым дымовые трубы не нужны).

Надеюсь, что у Вас все хорошо и что Вы ответите.

III

Я поставил перед собой цель писать Вам пусть не часто, но регулярно, дабы Вы могли поддерживать связь с этим уголком внешнего мира: возможно, это поднимет Вам дух. Безусловно, единственный способ дать Вам представление о моей жизни — писать первое, что приходит в голову. При сознательном отборе материала можно навязать свою точку зрения — parti pris[5]. Думаю, мой метод позволит нарисовать более точную картину моей повседневной жизни, по крайней мере, той ее части, что протекает у меня в голове, — несомненно, важнейшей.

Я часто представлял себя в Вашем незавидном положении в случае пожара или землетрясения. Не иметь возможности встать с кровати и попытаться спастись бегством. Или, если Вы сидите в инвалидной коляске, ездить на ней лишь взад-вперед по коридорам. Наверное, это было бы главной моей заботой, хотя, возможно, и нет, ведь нельзя жить в постоянном ожидании пожаров или землетрясений. Но, лежа ночью без сна, я могу во всех подробностях вообразить, как задыхаюсь от дыма или как лечу на пол вместе с упавшей на ноги балкой и давлюсь измельченной штукатуркой. Надеюсь, Вы не представляете себе ничего такого, — почему-то я в этом уверен. Теперь Вы, наверное, стали уже в достаточной степени фаталистом, чтобы считать все объективные явления сопутствующими факторами своей болезни. Если так, возможно, это отчасти вызвано тем, что Вам пришлось восемь лет терпеть несносную жену — своеобразная тренировка перед окончательным и полным смирением. В то же время мне пришло в голову, что постоянное присутствие такой женщины, как Памела, возможно, увеличило напряженность, которая в конце концов и привела к удару. Все эти восемь лет Вы безвинно страдали. Памела была расисткой. Она считала себя выше Вас, поскольку знала, что триста лет назад ее предки жили уже в Массачусетсе, тогда как Ваши — в каком-то захолустном уголке Украины. «Мы приехали сюда первыми, и эта земля, разумеется, наша, но нам нравится принимать вас здесь, поскольку это разнообразит жизнь». Я ошибаюсь или Памела такой и была? Разве Вы постоянно не ощущали глубокого противоречия между тем, что она говорила, и тем, как она поступала? Спустя столько лет я плохо помню ее. От меня ускользает лицо, и я не могу мысленно его себе представить. Однако помню голос. Он был хорошо поставлен и приятен на слух, если только она не сердилась. Этого и следовало ожидать: ведь мы нарочно изменяем свой голос и манеру речи, если хотим передать эмоцию. Но теперь я должен спросить: Памела хотя бы раз сердилась? Мысленно прокручивая назад пленку с завтраком в Кито (в том ветхом кафе-мороженом с балконом, где подавали еду), я воспринимаю ее резкие, отрывистые фразы не как выражение досады, а как приказы, отдаваемые низшему по званию. Они произвели требуемый эффект: Вы сжались в своей скорлупе и замолчали. Все было замечательно, пока не возникло сопротивления, и тогда пришлось отдавать команды.