Одиночество Новы - Джессика Соренсен

– Я просто полежу немножко с закрытыми глазами. – Глаза у нее наполняются слезами, и я ума не приложу, что бы такое сделать или сказать, чтобы ее успокоить. Она сжимает дрожащие губы, глотает слезы. – Можешь поставить песню на повтор и лечь со мной рядом?

Лицо у нее такое несчастное, что отказать ей невозможно, как будто она расплачется, если я скажу «нет». Я нехотя подхожу к комоду, нажимаю на кнопку «повтор» и укладываюсь на кровать рядом с Новой, стараясь оставить между нами побольше свободного места.

Она вытягивает руки над головой и смотрит на меня так, будто я привидение какое-то, а не живой человек. Почесывает руку под браслетами, и я замечаю на ней тонкий белый шрам – он тянется горизонтально через все запястье. Может, это просто случайность, несчастный случай какой-нибудь, а может, и что-то еще… Место то самое, прямо по венам идет, у самой ладони. Если спросить ее, то тогда она тоже начнет спрашивать, откуда у меня шрам на груди и что означают мои татуировки. А я не смогу ей ответить. Поэтому я не открываю рта, чтобы между нами не было лишних сложностей. Все просто: любимый цвет, любимая еда, любимая группа. Тогда, когда все это уйдет, будет украдено, потеряно, исчезнет, – будет не так больно.

А Нова все не сводит с меня глаз, заложив руки под голову, и чем дальше, тем труднее мне сдерживаться и не дать воли ни рукам, ни мыслям. Кажется, она вот-вот заплачет, и я чувствую, что и сам могу не выдержать.

– Куинтон, – шепчет она, и несколько слезинок все же выкатываются из ее глаз. – Можешь кое-что для меня сделать?

От этой щемящей грусти в ее голосе мне сразу хочется сделать для нее что угодно, лишь бы она снова улыбнулась.

– Конечно. Что?

– Можешь… – Она закусывает губу, и по щекам у нее сбегает еще несколько слезинок. – Можешь меня поцеловать?

Это совсем не то, чего я ожидал. В голове бешено скачут тревожные мысли.

– Наверное, не стоит… сейчас как-то…

«Никогда».

Из ее глаз ручьем текут слезы, она кивает и отпускает прикушенную губу.

– Ладно.

Сердце у меня колотится, и с каждым ее всхлипом начинает колотиться еще быстрее. Я протягиваю руку и большим пальцем стираю с ее щеки несколько слезинок.

– Это не значит, что мне не хочется. – Хотя это не совсем правда – и да, и нет. – Просто мне кажется… будет не очень хорошо, потому что мы оба немного не в себе.

Нова опять молча кивает, ресницы у нее дрожат, она старается сдержать слезы. У нее такое лицо, что сердце у меня разрывается надвое, и когда она отворачивается, моя воля дает трещину. Я беру ее за руку и, не говоря ни слова, поворачиваю лицом к себе. Чувствую, как глаза наполняются слезами, и понимаю, что, если я поцелую ее, это будет значить многое не только для Новы, но и для меня.

Тяжело дыша, я приподнимаю ей пальцем подбородок и прижимаюсь губами к ее губам. Она резко, прерывисто вздыхает и целует меня в ответ так, словно долго-долго не могла дышать, а я сейчас даю ей кислород. Знаю, что надо отстраниться, но мне уже так давно не удавалось хоть отчасти избавиться от пустоты внутри. Я просовываю язык ей в рот и целую ее, и в этом поцелуе слишком, слишком много страсти.

Напряжение становится еще сильнее, когда Нова проводит рукой по моей шее, по волосам, притягивает меня ближе, и мой неотвязный внутренний голос – тот, что твердил мне, чтобы я остановился, – сразу же замолкает. Я переворачиваюсь на бок, пристраиваюсь над ней, и мой язык блуждает у нее во рту. Несколько слезинок срываются у меня с ресниц и падают ей на лицо, смешиваясь с ее слезами. Нова хватает губами воздух, притягивает меня еще ближе, прижимается ко мне, словно ей нужно, чтобы я был рядом, иначе она умрет. Ее ноги обвиваются вокруг моей талии, платье задирается, голые ноги скользят по моим джинсам. Руки у меня сами собой опускаются ниже, к подолу ее платья, – им не терпится ощутить мягкость ее кожи. Но я добираюсь до края и не решаюсь переступить черту, где кончается ткань, и тут она убирает руки от моих волос. Мы останавливаемся так же быстро, как начали. Оба. Отодвигаемся друг от друга, тяжело дыша, глаза у нас блестят от слез и раскаяния, мы поворачиваемся и ложимся на спины.

Нова беззвучно плачет, закрыв лицо рукой, грудь у нее содрогается. А я уже не плачу, разглядываю трещины на потолке и не пытаюсь сопротивляться, когда чувствую, что умираю снова.

Чувствую, как пустота опять охватывает меня.

Нова

Не знаю, что бы обо мне подумали – что подумала бы мама, если бы узнала о моем поступке. Я, конечно, не собиралась. Я ведь уже сколько раз видела травку и у Лэндона, и у Делайлы, но никогда к ней не прикасалась. А на этот раз я захотела понять, и не нашлось ни одной причины, почему бы мне этого не сделать.

После этого мне сделалось так хорошо, как уже давно не было. Не стало ни душевной боли, ни постоянного стремления анализировать жизнь, считать про себя и думать о том, кто я. Пропало желание вернуться в прошлое, я больше не злилась ни на Лэндона, ни на себя. Он не разорвал меня на части, уходя, не забрал клочки моего «я» с собой. Моя душа снова целая.

Это чувство исчезает не сразу. Меня успокаивает еще и то, что мне как-то хорошо с Куинтоном. Но затем эйфория понемногу уходит, и вот я уже лежу на кровати рядом с Куинтоном, играет эта чертова группа, которую я сама попросила его включить, – та, что мы все время слушали с Лэндоном. И песня… Она слишком напоминает мне обо всем, что потеряно и никогда не вернется.

Слезы щиплют глаза, и я понимаю: нужно или вскакивать и бежать, или перестать бороться со сном, и пусть усталость смоет мои душевные муки. Тогда я прошу Куинтона лечь рядом, смотрю ему в глаза, на миг заставляя себя поверить, что он – Лэндон, и это приносит мне какое-то извращенное успокоение. Мне кажется, что я и правда снова с ним, и ни с того ни с сего я начинаю прямо-таки умолять Куинтона, чтобы он меня поцеловал, потому что хочу продлить этот миг как можно дольше. Он несколько раз отказывается, и мне хочется разодрать ногтями свой шрам на запястье. Я отворачиваюсь, не хочу больше смотреть ему в глаза, но тут он хватает меня и целует. Я все плачу и плачу, и он тоже плачет, и я начинаю путаться в чувствах и мыслях – уже не уверена даже, что в своих. Мне хочется дотронуться до него – и я дотрагиваюсь, перебираю пальцами его мягкие волосы. Во рту у Куинтона вкус сигарет, и пахнет от него сигаретами. Запах одуряющий, поэтому мне трудно убедить себя, что это Лэндон, но я все целую и целую его – сама не знаю кого и не знаю, кого хочу целовать.

Затем я обвиваю ногами талию Куинтона, и успокаивающее тепло от его руки, опускающейся все ниже по моему телу, становится невыносимо реальным, потому что я хочу, чтобы он трогал меня, чувствовал меня, заставил и меня что-то почувствовать. Такое со мной впервые после смерти Лэндона, но вскоре рассеивается и дым, и туман, и стремление убежать от реальности. Есть только мы с Куинтоном в одной постели, мы плачем и целуемся, и это нужно прекратить. Он, должно быть, думает о том же, потому что мы оба одновременно отстраняемся друг от друга. Я начинаю плакать, а он молчит и смотрит в потолок. С каждой пролитой слезой я все сильнее чувствую себя виноватой, словно изменила Лэндону.