Два брата - Александр Волков

Вначале Степан произвел впечатление пылкими речами, уверенными рассказами о своих московских связях. Но Иван Шелудяк, человек большого ума, быстро раскусил Москвитина и понял, что серьезных дел от него ожидать не приходится. Зато совсем по-другому отнеслись Шелудяк и Жегало к Акинфию Куликову и Илье Маркову. Их мощные фигуры, их скупые, но умные речи сразу показали, что эти пришельцы крепко постоят за народное дело.

Однажды вечером на огороде Макрины Полупановой собралось несколько зачинщиков восстания. Большими группами сходиться было опасно: воеводские шпики не дремали. На огород пришли Ганчиков, Жегало, Шелудяк и еще двое-трое астраханцев.

Разговор шел о том, что мешкать с восстанием стало опасно. Слишком много людей вовлечено в заговор, и среди них может найтись переносчик, а тогда… Всем было ясно, что произойдет тогда.

Наступило угрюмое молчание. В тишине раздавалось только монотонное потрескивание цикад. Низко пронеслась огромная летучая мышь, заставив вздрогнуть собравшихся.

Потом горячо заговорил Петр Жегало:

– Доколе же, братцы, будем терпеть такое насилье? Сколько от нас, горемычных, бояр-дворян, дьяков-подьячих кормится? Забыли, каины, Стенькину науку! Совесть и страх совсем потеряли! Грабят, разоряют… детишек впору закладывать да самим в кабалу идти… – Жегало помолчал, посмотрел на понуривших головы заговорщиков и пытливо спросил: – Чего ж молчите? Али не то говорю?

– Да что там! – рывком поднялся с земли Иван Шелудяк. – Молчим?! А что слова даром тратить, когда сердце кровью обливается! Невмоготу больше терпеть! Тут ведь что главное? Не то, что воевода задавил налогами да поборами. Он что? Он такой, как и все, только, может, пуще других лиходействует. Значит, под самый корень надо рубить! Только начин будет с Астрахани, а там и дальше пойдет… Надобно, чтобы народ свою силу почуял, тогда везде заполыхает!

Общее мнение выразил Илья Марков:

– Соберемся всем миром и к воеводе: «Почто, мол, такие немилосердные налоги наложил?»

– Там все подати перечтем, – добавил Жегало.

– Он, воевода, горяч. Как зачнет супротив нас кричать, тут народ и озлобится, – молвил астраханец Алексей Банщиков.

– Слухи распущать будем: заместо государя престолом владеет немчин поганый, веру христианскую порушил, нас всех в люторы[59]хочет перевести, – вставил слово Степан. – Я, как был на Москве, на дворе у боярина Федора Лопухина…

– Хватит про Лопухина! – раздраженно прервал Степана Шелудяк. – Выдумка твоя, что царем у нас немчин сидит, невместная.[60]Лучше говорить, что государя вживе нет,[61]потому и одолели нас поборами.

– Так надежнее будет, – подтвердил Жегало.

Ночь давно уже спустилась на землю. Уходить с огорода было опасно: на дороге захватят дозоры, да и в город не попасть. Все улеглись спать между грядками, под звездным южным небом.

* * *

В воскресенье 29 июля 1705 года в астраханских церквах отслужили обедню раным-рано: попы спешили управиться с венчальными обрядами. Незадолго перед тем по городу пошел слух, что свадеб не будет семь лет и что царь приказал выдавать астраханских девок за немецких служилых людей, которых немало было в Астрахани. Чтобы избыть беду, родители выдавали своих дочерей за первых женихов, какие только подвертывались под руку.

К церкви с грохотом подкатывали свадебные поезда. Хмельные поезжане стояли в телегах, перевязанные полотенцами, пели песни и дико гоготали, перекликаясь друг с другом.

Начались пиры. Из домов слышны были песни, топот плясунов, громкий говор. Звенели кубки, вино кружило головы.

Со стен снимались пистоли, персидские клынчи,[62]турецкие ятаганы.[63]

Из окон домов, из лачужек гремели возгласы:

– Воевода – кровопивец!

– По миру пустил!

– Бороды с мясом режет!

– Задушил поборами!..

Отовсюду громыхало:

– Воевода! Воевода!!

И когда на город пала ночь, забили в набат на колокольнях, огромная толпа с топорами, вилами и дрекольями заполонила улицы и переулки.

Ночные сторожа и караульные стрельцы бежали в страхе, не пытаясь остановить неистовый людской поток.

Раздались голоса:

– Идем Евтифеева свободить![64]

– Идем, идем! Надо его выручить!

– За правду пострадал!

Двери тюрьмы были выломаны, и Григорий Евтифеев занял место в первых рядах восставших.

– Теперь, братцы, к воеводе! Идем зорить[65]Ржевского!

– За все спросим ответ! Пусть рассчитывается, живодер!

Пламя факелов плясало по раскрасневшимся, возбужденным лицам, освещало пистоли, стрелецкие бердыши.

Яркое пламя вырвалось из избы лютого вымогателя поборов, подьячего Тришки Барыкина.

Толпа ревела все оглушительней. Даже те, кто раньше отсиживался в домах, теперь присоединялись к восставшим.

– К воеводе! К воеводе!

Перед Пречистенскими воротами кремля стоял наряд солдат. Бледные, трепещущие, они жались друг к другу. Капитан смело вышел вперед. Это был тот самый офицер, который месяц назад арестовал Григория Евтифеева.

– Воры вы! – взвизгнул он на всю площадь. – Не боитесь бога и великого государя!

– Нам твой государь не указ! – ответили ему из толпы.

– Прочь от ворот! – приказал капитан. – Ребята, руби! – обратился он к солдатам.

Те не двинулись с места. Сильный удар сбил офицера с ног: Григорий Евтифеев отомстил за свое тюремное сиденье. Толпа ухнула, навалилась. Солдаты передались на сторону восставших. Людская громада наводнила кремль, рассыпалась по закоулкам.

Восставшие особенно усердно искали Ржевского. Обшарили дом и подворье митрополита, воеводское поместье. Воеводу не нашли, зато казнили нескольких офицеров, русских и иноземцев, которые особенно донимали солдат и стрельцов незаконными поборами и издевательствами.

Лишь первые часы восстания прошли стихийно. Шелудяк, Ганчиков, Жегало и другие главари бунта придали ему такую организованность, какой не бывало в прежних мятежах.