Фомка-разбойник - Виталий Бианки

Виктор Степанович повел меня квершлагом прямо к рудничному двору, к «шахтному вокзалу».

К лифту с лязгом и грохотом подходил конный поезд. Коногон соскочил с передней вагонетки. Перед самым лифтом ловко скинул крюк сбруи с кольца на передней стенке вагонетки.

Лошадь без команды свернула в проход между лифтом и стеной.

Раскатившиеся вагонетки с углем по рельсам въехали в клеть, вытолкнули стоявшие там две порожние вагонетки – и остановились.

Дежурная у лифта работница задвинула дверцу клетки и дала два звонка на эстакаду, наверх.

Клеть дрогнула, покачнулась и плавно пошла вверх, в темную дыру.

Дежурная сняла трубку телефона.

– Эстакада? Примите уголь, спустите клеть для подъема двух товарищей. Да-да. Живей давай!

Прошло несколько минут, пока вернулась клеть. Лязгнула дверца.

Мы вошли в клеть.

Дежурная дала пять звонков подряд и через короткий промежуток еще три.

Пол закачался у меня под ногами. Точно кто-то схватил меня за пятки и начет тихонько поднимать от земли.

Конечно, мне не раз приходилось в городах подниматься в лифте на верхние этажи. Там мгновенная тьма сменяется светом, мелькают этажи, но тут другое.

Поскрипывают тросы – стальные канаты. Клеть качается и трещит. Стен не видно, не видно лица соседа, не видно, с какой быстротой поднимаемся. Да и поднимаемся ли вообще? Может быть, давно неподвижно висим в темном колодце над пропастью.

И только растет, все усиливается странный, густой певучий звук.

Что это? Звук не похож на грохот железных шин, не похож ни на один из глухих шумов там, внизу.

Точно кто-то поет, нечеловечески огромная глотка.

Светает. Все стало видно. Вот чьи-то ноги на уровне моих глаз. Пояс. Лицо.

А непонятный звук все гремит, как песня, как гимн.

Стоп! Мы вышли из клети. Мы под крышей. Выходим в степь.

Какая масса света! А этот звук, – я не узнал его. Ведь это же ветер! Как чудно он поет!

Шагаешь по веселой траве – и не веришь, что там, на сотню метров под ногами, – улицы, железные дороги, гремят машины, работают люди. Что я шагаю высоко над их головами.

Мы возвращались на автомобиле с охоты.

Дорога лежала через степь, ровная и прямая, как поваленный телеграфный столб.

Быстро темнело. Но мы уже отмахали километров пятьдесят, до города оставалось пустяки, каких-нибудь полчаса езды. Шофер Петя Носик все прибавлял ходу.

Виктор Степанович ерзал на сиденье, что-то искал в своих бесконечных карманах. Потом сполз вниз, стал перебирать убитую дичь – нашу добычу.

– Что вы ищете?

– Портсигара моего не видали?

– Видел, когда вы брали из него папиросу, на привале. Помните, за канавой сидели, курили, перед тем как сесть в автомобиль?

– Да-да-да!.. Верно. Значит, там я его и оставил. Надо вернуться.

– Полноте! Папиросы у меня есть, хватит до дому. Шут с ним, портсигаром: он же у вас грошовый.

– Нет, нет, непременно вернемся, он мне до зарезу нужен.

При этом у профессора был ужасно растерянный вид. Волосы на голове взлохматились, даже всегда аккуратная козлиная бородка как-то смешно растопырилась. Он продолжал похлопывать себя по бокам, по бедрам, по груди – всюду, где у него были карманы. Раз пять перекладывал с места на место свою кепку рябчикового цвета: нет ли под ней портсигара?

– Говорю же: хватит у меня папирос. Нате, закуривайте.

Виктор Степанович закурил, но сказал настойчиво:

– Петя, дорогой, давай поворачивай, поворачивай!

– Ну ты! Не знал, что вы такой скопидом: паршивой деревяшки жаль.

– Да ведь в ней – пропуск.

– Что?

– Пропуск свой я в портсигар засунул. Завтра мне на завод идти, в лабораторию, а меня не пустят.

Я расхохотался.

– Ну, знаете, вы точь-в-точь как один мой очень юный и беспойный сосед в поезде. У меня нижняя полка была, у него – верхняя. Вот ночью просыпаюсь от крика и стонов. Он стоит на полу, на своем пальто почему-то, и плачет.

– Вы что? – спрашиваю.

– Пальто упало! – отвечает, хныкая.

– Эка, подумаешь, важность – упало. Ну, поднимите, почистите ваше пальто, всего и дела.

– Да… А в пальто я лежал.

Мой анекдот не рассмешил Виктора Степановича: профессор слишком был озабочен.

Петя Носик молча заворотил машину, дал скорость и включил свет.

Сразу утонула в темноте степь. Черная ночь придвинулась к целлулоидным боковым окошечкам автомобиля. Но впереди, в ярком свете фар, открылась волшебная картина: там ночь была цветная.

Первый раз в жизни я мчался по дикой уральской степи ночью. И совсем по-новому открылась мне эта – казалось, такая знакомая – степь.

Широкая дорога убегала куда-то под ноги, вращалась, как бесконечная лента конвейера. Белого, серого, бурого, желтого цвета.

Придорожная полынь казалась лесом, каждый кустик травы – деревом.

Маленький лес этот точно откуда-то издалека бежал к нам навстречу, но вдруг исчезал, так и не добежав.

Деревья казались гигантскими. Вершинами они уперлись в черное небо. Яркая желто-зеленая листва их блестела, как стекло.

Виктор Степанович все шарил по своим карманам и что-то озабоченно бормотал себе под нос.

– Да посмотрите, какие чудеса впереди! Бросьте думать о портсигаре, найдем.

– Найдешь его…

В эту минуту впереди из-под колес веером брызнули большие белые хлопья и исчезли справа и слева.

Из темноты раздался резкий лающий голос белых куропаток. Тут даже Виктор Степанович не выдержал.

– Ишь ругаются! Слышите, кричат: «Будь ты проклят, будь ты проклят, будь ты проклят: напугал, напугал, напугал!» Эта они тебя, Петя.

Петя рассмеялся. Скороговоркой произнесенные проклятия были в самом деле очень похожи на крик испуганных куропаток.

– Носик, наддай ходу! – попросил Виктор Степанович.

– Гляньте! – закричал вдруг Петя.

Впереди прыгал на дороге ушастый зайчишка. Ослепленный неожиданным светом, он смешно и неуклюже подпрыгивал на одном месте, точно у него спустились штанишки и мешают бежать.

Петя Носик направил машину прямо на него.

Перепуганный заяц скакнул влево, но сейчас же повернулся и запрыгал назад.

Добежал до канавы и опять, чего-то испугавшись, отскочил на середину широкой дороги.