Последний поезд - Василий Гавриленко

Сразу за памятником героям 1812 года — частный сектор, полукольцом огибающий центр города.

Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по — столичному.

За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки, за спинами — длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.

Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет. Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду, преимущественно из Москвы.

«Отдыхают люди», — позавидовал Андрей.

У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.

«У, зверюга, — подумал Островцев. — Понавыводили, сволочи».

Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого — луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома церквушка — маковки сверкают на солнце.

Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла, загремела цепью.

Андрей вошел в калитку. По тропинке — мимо кустов смородины и крыжовника — к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.

Надавил кнопку звонка.

За дверью раздался треск, затем — голос:

— Сейчас!

Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.

— Вам кого? — спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.

— Я к Анне Владимировне.

— А ее нет.

Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.

— Ну, пройдите, — вздохнула та. — Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?

— Да, — соврал Андрей, переступая порог.

— Так может — передать что? Оставляйте смело — я мама ее.

— Нет, — Островцев замялся. — Мне бы лично…

Здесь было царство запахов — приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.

Он опустился на лавку в углу — грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе — букет полевых цветов.

Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.

— Чаю не хотите?

— Нет, спасибо.

— Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.

Андрей кивнул.

— Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?

Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.

— Я на станции Родинка живу.

— О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, — на лице женщины мелькнуло сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. — Рано, наверно, встаете?

— В пять.

— Ах-ах, — всплеснула руками женщина.

Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.

— А вы бы сняли комнату поближе.

— Дорого.

Андрею стало скучно.

— Да, дороговизна.

Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.

«Идет», — мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе: придется ломать комедию перед матерью Анюты.

— Идет Анна Владимировна? — спросил он.

— Не, соседка в магазин.

Андрей поднялся с лавки.

— Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.

— А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих самых байкеров смотреть.

Андрей встрепенулся.

— С жильцом?

— С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.

За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели мотоциклы и слышались крики.

Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно стремящиеся к бегу.

Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом, некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом съедет с фундамента и поползет вниз.

У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что выбросил бутылку из-под лимонада, — можно было бы наполнить.

«С жильцом? С жильцом! И ведь — ни гу-гу! „Живу с мамой“!».

Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти ненавидит и Анюту, и ее ребенка.

Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.

Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».

В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на пригорке сгрудился палаточный лагерь.

Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в толпе Анюты, направился к реке.

И тут же увидел ее, — розовую, сисястую, хохочущую.

Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, — мощный торс, горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.

Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.

«Шлюха ебаная! Потаскуха! С чуркой спуталась!»

Островцев и не подозревал, что способен на такую злость, тем более из-за Анюты. Эта злость была сильнее его и искала выхода.

Андрей остановился.

Убить Анюту, утопить, чтоб захлебнулась грязной водой, проклятая тварь!

Но не сделав и десятка шагов в обратном направлении, Островцев понял: возможная история, с убийством, со скандалом, не для него, потому что он — трус. Просто трус.

Безжалостный в своей простоте вывод ошеломил Андрея. Он покачнулся, и если бы не подвернувшийся ствол дерева, полетел бы с обрыва в реку. Сухие рыдания сотрясли его грудь. Прислонившись к плакучей иве, Островцев плакал из-за женщины, которую никогда не любил.

Неподалеку ревели мотоциклы, визжали купающиеся девицы, пьяно горланили байкеры.