Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Тут мы начали хохотать и уже, кажется, не останавливались. С ума сойти, за те же четыре копейки еще одна экскурсия по городу.

Из кармана белого уютного жакета Лера вынула миниатюрную шоколадку и на прямой ладони подала ее мне. Так кормят незнакомых собак, подумал я. С осторожностью, но и с вечной надеждой на взаимность. Колебание мое длилось меньше мгновенья. Можно подумать, что у меня была хозяйка, любовь которой я боялся предать, польстившись на чужое лакомство.

От троллейбусных ворот, прямо у дороги, росли акации, не оставляя места для пешеходов. Кусты скребли по стеклам и выстреливали ветками в открытые окна, когда мы поехали в обратный путь. Один цветок упал Лере на колени, я схватил его и начал жевать, ненатурально изображая страсть. Натуральное изображение требовало пафоса, а его мы по молчаливому согласию сразу изгнали из нашего обихода.

Маршрут этого вечера не поддается восстановлению. Мы говорили не останавливаясь, как изголодавшиеся в одиночке заключенные, и той же ночью оказались в постели, о чем никогда не пожалели.

Утром был завтрак. По причинам понятного цейтнота я не стану описывать этот концерт для двоих, столь любовно содержательный и изящный, что, окажись на нем самое загрубелое и израненное сердце, и оно бы покинуло этот мир с лучшими о нем воспоминаниями. Маленькие котлетки из нототении, перемолотой с сырой картошкой, сыром и луком, оказались неизвестно когда исполненной импровизацией и были тут же занесены мной в список фирменных семейных блюд.

Весть о том, что у Леры будет двойня, вызвала в нас такое же веселье, как бесплатный свадебный вояж по городу. Всё бесплатно и с избытком, даже дети. На нас, определенно, работал фонд милосердия и деликатно присылал подарки без обратного адреса.

Одевали детей из списанного в семьях друзей. Коляску для двойняшек Лере подарили на работе, первый велосипед был куплен на гонорар, тайно переданный мне из Парижа.

Наша квартира напоминала клуб, в котором собирались друзья, друзья друзей, знакомые знакомых, и нам это нравилось. Еда и питье были всегда. От детей мы узнавали, что в наше отсутствие, приходили дяди и тети, запихивали в холодильник судаков, привезенных с Азова, бастурму из Геленджика, бутылки настоящей «Хванчкары» и омуля слабой соли, которого приказано было съесть сегодня. Всё это были подарки и заготовки впрок, на случай внезапной вечеринки, хотя сам хозяин продукта, забежавший по дороге из одной командировки в другую, мог появиться в доме спустя несколько месяцев.

Какие-то неизвестные художники поставили нам стеллаж для книг, усадив на верхнюю полку куклу Карабаса-Барабаса с плеткой. Оставшаяся ночевать Золушка наутро оказывалась женой дипломата; он приехал «выкупать» ее с самоходной флотилией для детей, кубрики и каюты которой были освещены изнутри огнями, а трубы дымили индийскими благовониями.

Лера в этой обстановке, благодаря раннему загару и выцветшим волосам, казалась мне африканской птичкой, запущенной на север для экзотики и радости сердца. В общем языке у нас с ней появились свои словечки и знаки, но при этом мы продолжали чувствовать себя в стае птиц, которая летела, само собой разумеется, на юг.

Ночи наши, по градации популярного тогда анекдота, были испанскими, а утра — французскими. Однажды, готовясь к ремонту и отрезая себе пути к отступлению, мы забросали стены перезрелой хурмой, чтобы отвлечь мух, которые мешали заниматься любовью (прием был заимствован у Мериме), а утром продолжали разговаривать с той же ненасытностью. Жизнь коротка и внезапна, наши тайны и истории торопились слиться, чтобы после смерти одного продолжать жить в другом.

В одно из таких утр я рассказал о Нине.

Лера не интересовалась подробностями (их, боюсь, было и так слишком много), водила пальцем по моей груди, как всегда вырисовывая на ней только ей ведомые узоры, потом мы заговорили о другом, услышали, что проснулись дети. Я тогда, помню, то ли пожалел, что Лера не захотела разделить со мной моего волнения, то ли был доволен, что удачно его скрыл.

Дни понеслись и дальше, без запинки, ночь сменялась утром, дети перестали соперничать и занялись выработкой собственного нечеловеческого языка, на котором прилюдно обсуждали свои тайны. Тем не менее они с восторгом слушали сказки на человеческом языке, которые я рассказывал им на ночь, где они сами были персонажами, боролись с языческими и постиндустриальными чудовищами и, как полагается в сказке, побеждали.

Благодаря жене быт наш напоминал птичью стоянку и одновременно уютный дворец. Вещи жили в движении, но в нужный момент всегда оказывались кстати и на месте, сухая булка шла на панировку котлет, лоскут износившейся кофты натягивался на форточку — от комаров, а родительский патефон, подвергнутый санобработке, водружался на полку для раритетов рядом с сухими розами.

И вот однажды, наливая кофе, плывя в каких-то своих мыслях, а потому (что было уже ее ошибкой) в присутствии детей, Лера вдруг сказала:

— Хотела бы я посмотреть на твою Нину.

В ту же секунду я понял, что случилось непоправимое, хотя фраза осталась без ответа и дети как будто пропустили ее мимо ушей. Но нет, слова запомнились, они опустились в нашу беззаботную жизнь, как нелепый шлагбаум среди леса. Никому не известная Нина вышла из моих фантазий и невидимо поселилась с нами.

Жизнь всегда вытарчивает углами и норовит обидеть, а носится человек только с неизвестным. Туда, как в надежный банк, вкладывает он свои зависти и мечты, поэтизирует, страшится и боготворит, и лучше ему только там, где его никогда не было. На этом топливе и работают цивилизация и культура, будь то грезы о коммунизме, пальмы на этикетке портвейна или марш Мендельсона для рыцаря и Прекрасной Дамы.

Мечта и зависть имеют отношение к представлениям, а не к мыслям. Лера решила, что главная и лучшая моя жизнь случилась до знакомства с ней. Только в постели покидало ее ощущение притворства и второго сорта. Она продолжала принимать во мне участие, любить, а еще больше жалеть меня как потерпевшего крушение, но все же появилось в ней и некое нервическое похохатывание. Так выражала себя обида на отсутствие во мне первородной ласки и строительного пафоса, которые, надо полагать, ушли на прошлую жизнь.

Я стал восприниматься как церковная касса, в которой обнаружили недостачу, — не денег жалко, сердечного порыва. Невольный обманщик и банкрот, я и пил для того, чтобы заглушить чувство хронической незадачи и укоры совести. Самое скверное, что я сам чувствовал примерно то же, и дети постепенно стали относиться ко мне как требовательные опекуны к несовершеннолетнему наследнику.

Лера уволилась из рекламного отдела и стала работать зазывалой и гидом на городских автобусных экскурсиях. Денег, конечно, стало меньше, но — «хотя бы живое общение». Живого общения дома ей уже не хватало, клуб постепенно распадался по мере рождения у знакомых детей, вступления в очередь на кооператив, карьерного роста и ранних смертей.

Получив аттестат артиста, я читал лекции от Госконцерта, нес Есенина и Евтушенко в студенческие и пэтэушные общежития, на стройки, заводы и в закрытые НИИ. Это была длившаяся со времен революции культуртрегерская праздничная отрыжка, эйфорическое приобщение масс к искусству и одновременно способ идеологического вливания. Последним объяснялось и обязательное присутствие на концерте лектора.