Танец голода - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Их защитой был сложенный вчетверо листок бумаги, копия, поэтому все слова — синие:

Bescheinigung

Die Frau Brun, Ethel Marie,

Aus… Paris ist berechtigt, mit irhem Kraftfahrzeug

№ 1451DU2

Nach… Nizza zufahren.

Esfahren mit ihr Familiaren

Paris, XII, 1942

Der Standortkommandant

Подпись: Oberleutnant Ernst Broil.[42]

И нашлепка — печать с орлом: распростертые крылья, повернутая влево голова, в когтях — корона и свастика.

Учтивый, сдержанный человек в черной униформе, без фуражки — Этель даже подумала, что он похож на ее лицейского преподавателя литературы. Тот же близорукий, чуть влажный взгляд, та же тонкая улыбка, от которой появляются ямочки на щеках. Он заботливо заполнил Ausweis,[43]поставил свою красивую, с наклоном подпись и слева внизу — быть может, для того чтобы изображение на печати не было столь гнетущим: хищник, размахивающий самым ненавистным миру символом — крючковатым крестом, напоминающим оси с лезвиями на конце, — добавил от себя слово и восклицательный знак:

Fliichtlinge!

По своей наивности Этель решила, что он желает им счастливого пути. И только много времени спустя, покопавшись в словаре, она поняла, что этот подтянутый молодой человек, этот усердный чиновник просто зафиксировал то, кем они были на самом деле — богемная семья, восседающая в еле живом автомобиле на куче собственного барахла:

Беженцы!

Голод,

странное, изматывающее, однозначное чувство, иногда почти фамильярное. Похоже на бесконечную зиму.

Пасмурно, тускло. Тетушки рассказывали о Ницце как о средоточии удовольствий: о невероятно синем море, пальмах, солнце, о Гипсовом карнавале, буйстве цветов и лимонных деревьев, о спокойных вечерах под бархатным небом, об озаренной огнями выгнувшейся линии набережных, — они обожали ее с тех самых пор, как гуляли там; Полина называла ее «моя бриллиантовая река»[44].

По прибытии Этель тоже почувствовала дрожь в сердце, словно для нее началось новое приключение. Мистраль очистил горизонт, на вершинах гор лежал снег, на пляже белела галька и тела отдыхающих, делавших шведскую гимнастику, рядом с ними купались голышом светловолосые, загорелые дети.

А еще итальянцы! Очень молодые, очень хорошенькие, совсем несерьезные в своей зеленой униформе и шапках с петушьими перьями. Они глазели на девушек! Говорили по-французски, раскатывая «р», играли на орфеонах, рисовали акварели.

Все дни напролет Этель проводила на солнце, в бухточках квартала Лазарет. Долго плавала в холодном море с медузами, а потом ждала на пляже, когда солнце высушит соленые капельки на коже. И никого вокруг. Кроме разве что женщин с детьми да нескольких стариков. А так большую часть времени — никого. Чистый горизонт — ни корабля, ни птицы.

Однажды она испугалась. Мужчина лет пятидесяти, раздеваясь на ходу, направился к ней. Она вскочила и без оглядки побежала прочь. В другой раз двое подростков преградили ей дорогу, когда она пробиралась между скал. Тогда Этель прыгнула в воду, уплыла так далеко, как смогла, затем забралась на плотину возле садка для рыб. Позже она вернулась на берег за вещами. Жюстине ничего не сказала. Решив, что это касается только ее. Что так она ведет собственную войну.

Кожа у нее стала темно-коричневой, а волосы — золотистыми. Ей нравилось проводить пальцем по бедру, ощущая, какое оно гладкое, нравилось трогать светлые, пергаментного цвета, пятнышки.

Денег уже не хватало. Все вырученное Жюстиной от продажи вещей, обойденных вниманием парижских скупщиков, кончилось к началу зимы. Нужно было покупать уголь для печки и керосин для лампы, гаснущей от сквозняка. Из квартиры на последнем этаже старого безымянного здания с огромной дверью открывался великолепный вид, однако оцинкованное железо промерзало насквозь, в окнах мансарды свистел ветер. Квартиросъемщики перестали платить хозяевам (в конце концов, ведь идет война, не так ли?), поэтому те не заботились о ремонте, в кухне и туалетах капало с потолка. Жюстина расставила повсюду тазы с папоротником, а в цветочных горшках, висевших на перилах балкона, посадила салат и морковь. Александр смешивал сушеную морковную ботву с табачными крошками, уверяя, что эта смесь напоминает ему сладкий вкус виргинского табака.

Мало-помалу повседневные хлопоты заняли главное место в их жизни. Казалось, они теперь все время смотрели под ноги — в поисках монетки, булавки, окурка. В квартире пахло плесенью, на улицах и во дворах висел дым. Этель поднималась вверх по улице, толкая рядом велосипед, нагруженный продуктами, овощами и поленьями для очага. Вдыхала запах подвалов, длинных стен, смутно угадываемый шепот, долетавший из-под ног. Вздрагивала, как в детстве, когда спускалась в подвал дома на улице Котантен, изо всех сил сжимая руку служанки, — с заданием найти там бутылку вина или наполнить корзину картошкой.

Хотелось уехать далеко-далеко и как можно скорее. На рынке все стоило дорого. И все продавалось. Этель покупала ботву репы, тыквы, капустные листья. Быть выходцем с Маврикия — значило выживать, жуя эту кроличью еду, сдобренную остатками карри и крупинками шафрана.

В полдень дела заканчивались. Меж пустых прилавков двигались тени: старики, нищенки; они ворошили мусор палками и засовывали находки в свои джутовые мешки: гнилые овощи, мятые фрукты, зеленые коренья, мясные обрезки, шкурки. Молчаливые, как собаки, согнувшись пополам, в обносках, в одеялах, с черными руками, нестрижеными ногтями, вытянувшимися лицами, крючковатыми носами и торчащими подбородками. Колесо велосипеда протискивалось между мусорными кучами, педали задевали Этель за икры, ей не приходилось звонить в ржавый звонок: при ее приближении тени исчезали сами, на миг остановившись, повернув голову в ее сторону и бросив косой взгляд. Одна из них, пожилая женщина — согбенная, худая, — вдруг подняла голову, и Этель испытала шок, узнав черные, подведенные углем глаза и нарумяненные щеки Мод. Сердце у нее заколотилось, и она, толкая велосипед, бросилась к выходу с рынка. Вскочила в седло, изо всех сил нажала на педали, спасаясь бегством в лабиринте старого города; ее преследовало лицо старухи: ястребиный нос, серо-синие глаза со следами угля вокруг, накрашенный морщинистый рот, выражение жадности и печали. Этель убеждала себя, не желая признать очевидное: «Нет, это не Мод, не она, это просто одинокая старуха, тихо погибающая от голода».