Отто - Герман Канабеев

словно извиняясь, что не умеет толком поддержать беседу. И эта улыбка обворожила меня. В ней было столько честности и человечности, и я решил изучить его язык, чтобы к третьему дню узнать судьбу Фазы и зачем он едет на Дальний Восток совсем незнакомой ему страны.

Я попросил его написать на листке алфавит и несколько базовых слов: мать, отец, душа, любовь, ненависть, добро, зло, быть, жить, смерть, жизнь, идти, лететь, смотреть, знать. Ещё я попросил его как можно больше со мной говорить на своём языке, не пытаясь объясняться по-русски. К концу третьего дня я наконец смог понимать его и узнал историю этого человека. Каково же было моё разочарование, когда я понял, что никакой истории как таковой и нет, точнее, нет особенной истории, а есть только всесильная необходимость существовать. И здесь, в истории человека с самой искренней улыбкой, опять необходимость как-нибудь дожить до момента, когда сверху закидают землёй. Никаких идей, никаких целей. Я имею в виду те цели и идеи, что делают из человека не сосуд, в который заливается вселенский яд необходимости, заставляющей даже богов травиться им и „быть“ в угоду человечеству, а что-то большее, чем существо, боящееся неизбежности смерти и необходимости умирать. Вся история Фазы сводилась к тому, что на Дальнем Востоке, оказывается, легче всего получить гражданство. Есть какая-то правительственная программа по заселению этих территорий. И всё, больше ничего. Упрощённое гражданство и зарплата – единственное, зачем Фаза ехал в этом поезде. А искренняя улыбка, наверное, только от непонимания языка. Я надеюсь, что, когда мой путь закончится, мне не откроется правда о том, что загадочная улыбка Джоконды из необходимости позировать, чтобы получить от художника хоть каких-нибудь денег и прокормить себя; что непостижимая в искренности улыбка Будды оттого, что необходимость заставила и его умереть обычной человеческой смертью от заворота кишок.

К концу четвёртого дня нашего с Костей Лейбой пути на очередной станции в вагон погрузились будущие солдаты. В новой, ещё пахнущей складом военной форме не по размеру, они не выглядели как военные, не выглядели как солдаты, они были нелепы и напуганы, но честно бодрились перед будущей неизвестностью. В тот момент, когда они расселись по своим местам, похрустели сухпайками и успокоились, из вагона-ресторана вернулся Лейба и с ним четыре человека – две барышни и двое мужчин – все навеселе. Костя Лейба совсем уж панибратски хлопнул меня по плечу и сказал: «Я их просветлил». Я было рассердился и хотел уже сказать Косте, чтобы он заканчивал эксперименты, в результатах которых не уверен, но Лейба успокоил меня: „Я рассказал, только рассказал, никаких макушек“.

Компания смотрела на меня с нескрываемым интересом, как на экспонат в музее. Я предложил им сесть и почувствовал, что начинаю злиться. Злиться на Фазу, злиться на нелепых солдат, новых друзей Лейбы из вагона-ресторана, но одновременно я понял, что это не та злость, когда хочешь по-настоящему зла, это та злость, что зачастую бывает причиной любви, но любовь предваряет жалость. И мне стало их всех жалко. Я в них во всех влюбился. Влюбился в неразумность жизни и желание получить хоть глоток счастья, прежде чем необходимость заставит их делать всё то, из-за чего человек становится несчастным. Они галдели, шумели, а кто-то открыл бутылку водки и со стуком поставил на стол. На шум прибежала проводница – объёмная женщина лет сорока с опухшим от усталости лицом. „Пить нельзя!“ – истерично запищала она. Лейба протянул ей шоколадку и спросил: „А курить в тамбуре можно?“ – „Нет“, – отрезала проводница. Костя Лейба протянул ей ещё одну шоколадку, и стало можно курить в тамбуре и пить в вагоне. Я не мог понять природу чувства, возникшего во мне к этим людям. Словно спала пелена, словно я стал видеть их не теми, кем они сами себя считают, а теми, кто они есть на самом деле, такими, как если кто-нибудь соскрёб с их разума коросту, содрал её одним рывком, чтобы выступила кровь. Мне захотелось всех их сделать счастливыми прямо сейчас. Чтобы все они просто были и перестали жить. И Фаза с его необходимостью и искренней улыбкой, и солдаты, которые совсем не солдаты, и проводница с шоколадками, и компания из вагона-ресторана и Костя Лейба. Но Костя Лейба был мне ещё нужен в том своём неведении, в котором находился, поэтому я попросил его уйти обратно в вагон-ресторан, и, когда он ушёл, я закрыл глаза и сказал: „Хи-Ка“. Тишина обволокла меня. Люблю эту тишину: в ней тонет всё. Я открыл глаза. Все смотрели на меня. Я подошёл к каждому и потрогал макушки. Они были мягкими. Мне нечего было вставить им в макушки, и я попросил проводницу принести из вагона-ресторана зубочистки. Когда она вернулась, я воткнул их моим новым соратникам в головы. Поезд подъезжал к очередной крупной станции, где должен был стоять минут сорок. Когда он сбавил ход, но ещё не остановился, проводница открыла мне дверь. Я выбрался на крышу и стал ждать, когда мы подъедем к станции. Я чувствовал, как моя любовь, вызревшая из злости и жалости, уже вырвалась за пределы вагона и поезда. Ехавших со мной людей ей было мало. Нужны были все люди вообще.

  

Сколько людей я смогу охватить сидя здесь, на крыше поезда? Не так много, как мне бы хотелось, но люди на вокзале куда ценнее, чем те, что приходят на семинары. Из семинарных половина так никогда и не уедет из своего города, не сменит работу и не заведёт другой семьи. Люди прикипают, привыкают к стабильности, они не любят, когда в магазине рядом с домом перестают продавать привычный сорт кофе или пива. Они ненавидят, когда в подъезде делают ремонт, потому что с каждым выцарапанным рисунком на стенах их что-то связывает, рождает воспоминания. Люди на семинарах состоят из воспоминаний, а люди на вокзале состоят из надежды – надежды, что в конце пути будет новое и обязательно со знакомыми уже рисунками на стенах. Ещё они ценны тем, что разъедутся по другим городам, по малым посёлкам и деревням, а где мне ещё взять столь удобных последователей? Я сидел на крыше поезда и каждые две минуты повторял: „Хи-Ка“. У меня не было возможности воткнуть каждому по зубочистке в голову, но я видел, как от перрона отходили поезда, я понимал, что машинисты этих поездов теперь другие люди, а может, они и не люди вовсе, ведь я их лишаю необходимости быть людьми. Именно здесь, на крыше вагона, я понял, даже