Ангелочек. Время любить - Мари-Бернадетт Дюпюи

— Бедный папа! — вздохнув, тихо произнесла Анжелина.

— Черт возьми! Как ты смеешь насмехаться надо мной? Это что еще за «бедный папа»?

— Ничего. Просто мне жаль, что ты такой суровый и такой слепой. Ладно, скажи честно, что бы ты сделал или сказал, если бы узнал, что три года назад я носила под сердцем ребенка? — взорвалась Анжелина. — Ты выкинул бы меня на улицу, изгнал из своего отцовского сердца и из стен родного дома! Так? Признайся!

— Да ты с ума сошла, дочь моя! — Удивленный Огюстен присмирел от такой вспышки гнева.

Он недоверчиво смотрел на дочь. Анжелина была бледной, даже губы ее побелели. Она учащенно дышала. Внезапно он испугался того, что прочел в ее великолепных фиолетовых глазах.

— Анри — мой сын, мой малыш, твой внук! — продолжала Анжелина. — Да, он был обречен расти под осуждающими взглядами, как все байстрюки. Мадемуазель Жерсанда дала ему свою фамилию и сделала своим наследником, поскольку мы с ней дружны. Я могла обратиться только к ней, потому что лишь она была способна помочь мне, только она не осудила бы меня.

В комнате воцарилось гробовое молчание. Огюстен Лубе положил свои широкие руки на стол и опустил глаза. Жермена вытирала мокрые от слез глаза. Она была подавлена, чувствовала себя совершенно разбитой.

— Прости меня, папа, — сказала Анжелина. — Я так боялась потерять твое уважение, твою любовь. Я родила в пещере Кер и отдала своего малыша кормилице, Эвлалии Сютра. С того ноябрьского дня я вынуждена врать всем, в том числе тебе, мадемуазель Жерсанде и даже на исповеди.

Молодая женщина была готова к взрыву ярости, к проклятиям, словам, полным ненависти, но сапожник молчал. Жермена затаила дыхание. Она, несомненно, опасалась худшего.

— Кто отец? — ледяным тоном спросил наконец сапожник. — Если бы ты имела смелость признаться мне в своем грехе, клянусь Богом и всеми святыми, что в следующем же месяце ты вышла бы замуж за парня, который обесчестил тебя. Ты не первая и не последняя, которую обрюхатил красивый краснобай! Кто отец?

— Папа, к чему все это? — умоляющим тоном прошептала Анжелина. — У Анри есть фамилия и семья.

— Я никогда не смогу ни поцеловать этого малыша, ни взять его к себе на колени. Никогда! — почти кричал Огюстен. — Если бы ребенка признала его родня и воспитывала бы его, тогда я мог бы радоваться, что стал дедом. Но ты предпочла осыпать его деньгами, сделать так, чтобы он рос среди шелков и бархата, под присмотром взбалмошной старухи, которой стыдятся даже ее единоверцы гугеноты. Дочь моя! Твой сын растет в обстановке лжи, только и всего! А то, что он осыпан золотом, ничего не меняет.

В этих словах было столько правды, что Анжелина ужаснулась. Ее отец не ошибался. Официальное усыновление, на которое согласилась молодая женщина, разлучало ее с сыном, возможно, на долгие годы.

— Уходи, малышка, — велел дочери сапожник. — И ты правильно поступила, не назвав мне имя мерзавца, который тебя обрюхатил. Иначе, если, к несчастью, я встретил бы его на улице, я воткнул бы ему шило в горло.

— Папа, умоляю тебя!

— Теперь ты для меня ничто! Ничто! Я не хочу больше слышать твой голос, видеть тебя. Я отрекаюсь от тебя, Анжелина, хотя мне следовало бы тебя проклясть! Уходи! И поскорее!

Огюстен побледнел, его лицо исказилось от горя. Но он держал себя в руках, хотя в душе у него кипел гнев, а сердце готово было разорваться, так оно болело.

— Я тебе сейчас все объясню, и ты поймешь меня! — настаивала молодая женщина. — Отец Анри предал меня. Я ненавижу его. Он не знает, что сделал мне ребенка. Папа, я так надеялась, что однажды ты узнаешь, что у меня есть сын, и полюбишь его!

Жермена беззвучно рыдала. Она смотрела на Анжелину, и в ее взгляде были одновременно и сочувствие, и ужас. И вовсе не из-за того, что Анжелина согрешила, поскольку многие девушки, спешившие выйти замуж, ставили телегу перед быками, как говорили в деревнях.

Нет, молодая женщина сумела всех одурачить своим безукоризненным поведением, хотя на самом деле была ничуть не лучше других.

— Ты, что, оглохла? Уходи! — вступила в разговор Жермена. — Ты заставила страдать своего несчастного отца! Эвлалия Сютра говорила правду. Я могла бы поклясться всеми святыми, что ты самая добродетельная особа из всех, кого я знаю. Как подумаю, что собиралась защищать тебя перед всеми, кто болтает лишнее!

Мачеха Анжелины шумно высморкалась. Огюстен же упорно смотрел на кончик ножа. Ему не хотелось встречаться взглядом с Анжелиной.

— Простите меня, — прошептала Анжелина. — Папа, я не могла больше тебе врать. Я отдала бы все, чтобы изменить прошлое. Я согласна с тобой, мне тогда не хватило мужества. Я должна была рассказать тебе о том, что со мной случилось, что я жду ребенка. Но я была уверена, что ты выгонишь меня из дома, что ты отречешься от меня, как ты это только что и сделал. Мне очень жаль.

Анжелина страдала и морально, и физически. Нарыв прорвался, но оттуда вытекал гной, который теперь всегда будет отравлять жизнь и самой Анжелины, и ее отца.

— Уходи! — снова сказал Огюстен. — Ты можешь жить в доме на улице Мобек, поскольку он принадлежал семье твоей матери. Прощай, малышка!

— О, папа, папа! — умоляюще воскликнула Анжелина, падая на колени. — Если бы ты знал, как я люблю тебя! Ты самый справедливый человек на земле, а я врала тебе! Но я просто боялась. Мама умерла. Я думала, что поступаю правильно.

Огюстен оттолкнул дочь, но не грубо. Он прошел в свою мастерскую и закрыл за собой дверь. Было слышно, как в замочной скважине повернулся ключ. Жермена бормотала сквозь рыдания:

— Боже мой! Какое горе! Какое горе!

— Простите! — в последний раз пробормотала Анжелина.

Анжелина вышла из дома, и сразу ей в глаза ударил яркий солнечный свет. Он лился сквозь листву платанов, росших на рыночной площади. У Анжелины возникло ощущение, что она внезапно погрузилась в тепло воскресного утра, вырвавшись из темного холодного места, хотя и была недостойна такой милости.

«Что я наделала! — думала Анжелина. — Зачем я сказала папе правду именно сегодня?»

Она подавила вздох, полагая, что поступила очень глупо. Сегодня утром, лаская сына, она решила сказать отцу, кем на самом деле приходился ей этот ребенок. Потом, встретив Гильема, охваченная непонятным страхом, она передумала и смирилась с тем, что ей придется еще долго хранить свою тайну. «Но я не смогла. Я должна была выговориться. Я должна была сказать, чтобы папа, хотя бы папа, знал, кто такой Анри!»

Не зная, что делать дальше, она не спеша шла к площади с фонтаном.

Огюстен Лубе наблюдал за дочерью, припав к окну своей мастерской. Правда, которую он только что узнал, чуть не убила его. Он был глубоко разочарован, скорее опечален, чем рассержен. Он не узнавал свою дочь. Она казалась ему незнакомкой, которой он никогда больше не сможет доверять и с которой ему в будущем лучше не встречаться.