Новое недовольство мемориальной культурой - Алейда Ассман

собственное население, социальные меньшинства и население чужих стран. В данном случае непреходящая память о событиях прошлого свидетельствует, что оно продолжает предъявлять свои требования к настоящему, сопротивляясь переоценке и проработке прошлого. Справиться с наследием преступного режима, установить подлинную и стабильную демократию можно лишь тогда, когда преступники будут названы, страдания жертв получат признание и из исторического опыта удастся извлечь соответствующие уроки.

Из двадцати семи стран – членов ЕС семнадцать стран имеют опыт диктаторских режимов; Германия пережила сразу две диктатуры. Этим объясняется то обстоятельство, что память о диктатуре СЕПГ, сформировавшаяся после воссоединения Германии в 1990 году, выпадает из общеевропейских рамок. После крушения советской системы многие из бывших стран Восточного блока столкнулись с необходимостью включить опыт диктаторского режима в новую картину истории. Ряд стран бывшего Восточного блока согласованно избрали жертвенный нарратив для проработки общего прошлого. Нация видит себя пассивной и травмированной жертвой репрессивного оккупационного режима; подобная версия кардинально меняет прежнюю доктрину официальной пропаганды о дружбе братских народов. История страданий целого народа нашла свое отражение в нынешних экспозициях исторических музеев Будапешта, Риги, Таллина или Вильнюса, формируя картину прошлого для следующих поколений.

Германия выделяется на фоне этого восточноевропейского мейнстрима. Наша страна принципиально отличается тем, как в ней происходило осмысление холодной войны и коммунистического режима. В отличие от других стран ГДР пережила в 1989 году двойную смену идентичности: она вышла из советского блока и вошла в состав воссоединенной Германии. Внутри общегерманской памяти новой ФРГ сорокалетняя история ГДР воспринимается под знаком «второй диктатуры». Тем самым Германия как бы считает себя дважды виновной, ибо не сумела противостоять двум большим идеологическим искушениям XX века – фашизму и коммунизму. Согласно нынешнему представлению нации о себе немцы оказались особенно подверженными влиянию экстремистских идеологий, а потому сами несут ответственность за связанные с этим насилие и репрессии. Если в других восточноевропейских странах наблюдается коллективная самоидентификация с жертвами диктаторского режима, то немецкий нарратив о ГДР как о «преступном государстве» характеризуется «самоидентификацией с преступниками» в смысле принятия на себя исторической ответственности за коллаборационизм и репрессии.

Обе указанные позиции в историческом осмыслении тоталитарного прошлого можно – вслед за М. Райнером Лепсиусом – назвать соответственно «интернализацией» и «экстернализацией»[150]. Тот, кто отождествляет себя исключительно с жертвами насилия, категорически отвергает собственную ответственность за совершенные преступления, то есть «экстернализирует» вину и ответственность; в другом случае зло «интернализируется», поскольку собственная причастность к вине и ответственности за преступления признается. В свое время Лепсиус предложил оба понятия, чтобы различить две формы осмысления нацистского режима в разделенных немецких государствах. ГДР однозначно видела себя на стороне жертв нацизма или на стороне борцов Сопротивления, то есть «экстернализировала» эту фазу немецкой истории; напротив, ФРГ, считая себя преемницей прежнего немецкого государства, включала в конструкцию собственной идентичности вину и ответственность за преступления против человечности, совершенные нацистской диктатурой, то есть здесь произошла «интернализация» вины и ответственности, что влекло за собой соответствующие политические последствия.

Подобно тому, как после 1949 года ФРГ интернализировала историю национал-социализма, после 1989 года воссоединенная Германия интернализировала историю ГДР. Немецкое восприятие истории ГДР как «второй диктатуры» соответствует базовой психоистерической парадигме. Новое воспринимается в свете того, что уже было пережито ранее; новое оценивается – сознательно или бессознательно – с оглядкой на уже сложившиеся схемы интерпретации. «Вторая диктатура» трактуется в Германии с оглядкой на первую, но одновременно она воспринимается в качестве проблематичного конкурента «первой диктатуры». Говоря о ГДР, мы зачастую явным или неявным образом исходим из оценочных постулатов относительно национал-социализма. Хотя эти исторические эпохи различаются достаточно четко, однако в историческом сознании постоянно происходит их совмещение, когда одно событие кажется тенью, схематичным повторением, а главное – конкурентом другого.

Дискуссия об обеих немецких диктатурах

Различие между обеими немецкими диктатурами вполне очевидно из-за того смертоносного насилия, которое было нацелено нацистским государством как внутрь себя, так и вовне, против соседних стран и «расовых» меньшинств, прежде всего – против европейских евреев. Несомненно и структурное различие. От национал-социалистической диктатуры, которую избрали себе немцы, они не смогли освободиться сами. Новое начало стало для них возможно лишь благодаря союзникам по антифашистской коалиции, как на востоке, так и на западе. Напротив, в ГДР народ сам освободился от навязанной ему диктатуры, которую он себе не выбирал.

Однако за последние двадцать лет неоднократно появлялись свидетельства того, что в сознании немцев имеет место коллизия между национал-социалистической диктатурой и диктатурой СЕПГ. Одним из таких примеров стала дискуссия вокруг спецлагерей для военнопленных и политзаключенных, которые были созданы после войны советскими спецслужбами и действовали до 1950 года на территории бывших концентрационных лагерей Бухенвальд и Заксенхаузен. Гетерогенность воспоминаний, связанных с двумя разными историческими фазами, превратила каждую из этих топографических точек в исторически сложное, противоречивое и спорное «место памяти»[151]. «Двойная боль» – так была озаглавлена статья о скандале, причиной которого послужило выступление бранденбургского министра внутренних дел Йорга Шенбома в Бухенвальде по случаю годовщины освобождения Аушвица; Шенбом вспомнил о политических заключенных, которые находились в Бухенвальде и после войны[152].

При всей однозначности различий между обеими немецкими диктатурами, переходя на уровень исторической памяти, весьма сложно осуществить их упорядочивание и сообразную репрезентацию. Это проявилось очередной раз на примере историко-политической дискуссии, имевшей место накануне двадцатилетия падения Берлинской стены. В конце 2008 года правительство ФРГ в лице министра культуры Бернда Науманна опубликовало проект «Перспективной концепции сохранения мемориальных комплексов». Критики усмотрели в этом проекте не столько развитие концепции сохранения мемориалов, которая реализовывалась прежним коалиционным правительством социал-демократов и «Зеленых», сколько заметный перекос в сторону «второй диктатуры». Дискуссия «о тоталитарных системах в Германии» была подвергнута критике Соломоном Корном, который указал на попытки «отождествить преступления режима СЕПГ с преступлениями национал-социалистов»[153]. В документе «Критическая память. Позиция „Зеленых“» Катрин Герлинг-Экардт, депутат бундестага от этой партии, высказала мнение, что перенос акцентов с национал-социалистической диктатуры на коммунистическую крайне проблематичен, как и нивелировка, которая содержится в самой формулировке – «обе немецкие диктатуры»[154]. Она выразила протест против смены парадигм в мемориальной культуре, когда усиленная проработка истории ГДР приводит к ослаблению памяти о национал-социализме. (Такое впечатление было вызвано, в частности, тем, что в проекте концепции, опубликованной Нойманном, семь с половиной страниц посвящены истории ГДР и лишь две страницы – национал-социализму.) По мнению Герлинг-Экардт, акценты расставлены неверно; она, в свою очередь, сформулировала десять тезисов о критическом историческом сознании, которые позволяют провести четкую границу исторической памятью о том и другом периоде.

Историк Бернд