Змеесос - Егор Радов

— Встаньте, — укоризненно сказал мужчина, — вы обознались, меня зовут Миша Лоно, и в прошлых рождениях я был совсем иным. И вам я не нужен, это просто минутная прихоть, а точнее — похоть, и она скоро пройдет. Я не для вас, я просто так, я ни для чего не предназначен. Кибальчиш вездесущ, а я иду по улице. Поэтому бросьте вы это, Михаил Васильевич, и продолжайте лучше прогулку.

Коваленко жалостливо слушала эту речь, потом начала плакать.

— Ты отринул меня, отказался, я тебе не нужна! О позор, о стыд, о ужас. Я сейчас самоколесуюсь. Но вы не правы! Вас покарает суровый дух любовной справедливости, и вам несдобровать. О, помни же свою Тонечку!

— До свидания, — сказал назвавшийся «Лоно», высвобождаясь из цепких объятий. — До новых других встреч.

Он пошел дальше, не оборачиваясь. Антонина, плача и стеная, сидела на тротуаре и смотрела вслед мужчине.

Внезапно ее осенила агрессивная мысль. Она засунула руку куда-то внутрь одежды и достала заряженный почти купидоновской стрелой арбалет.

— Я всегда ношу оружие, — негромко сказала она, прицеливаясь. Мужчина шел и ничего не слышал. Спущенная стрела воткнулась ему в левую ногу, пронзив ее насквозь. Он вскрикнул и упал. Довольная Антонина тут же примчалась и встала над жертвой, самодовольно улыбаясь.

— Что это означает? — страдая, спросил мужчина.

— Ничего; я подстрелила тебя, чтобы быть с тобой. Сейчас я вас изнасилую и съем.

— Почему?..

— Я вспомнила, что так делает самка богомола. Наверное, это чудно.

— Но я не богомол.

— Неважно, вы — мой любимый. Вы — моя милая букашечка…

Антонина легла рядом с мужчиной и стала гладить его. Мужчина все-таки стонал и, кажется, ничего не хотел. Антонина расстегивала его штаны и шептала нежные тихие слова. Лицо мужчины искажала боль; он, мучаясь, сказал:

— Ничего не выйдет, я не захочу вас. Изнасиловать мужчину невозможно.

— Посмотрим, — с вызовом ответила Коваленко, доставая мягкий и стылый мужской член из синих трусов.

— Вот видите… — почти улыбнулся мужчина.

— Послушайте! — резко сказала Антонина. — Не мешайте мне! А то я вас побью второй стрелой и в конце концов воткну ее в какой-нибудь ваш орган.

Мужчина испуганно заткнулся. Антонина начала обычные женские ласки, пытаясь добиться желаемого, но мужчина был совершенно холоден и неумолим, и на него не действовали никакие ухищрения разгулявшейся Коваленко, которая, хитро пыхтя и возбужденно причмокивая в такт своих деяний, уже готова была делать, пожалуй, все, что угодно, чтобы добиться своего, но в организме мужчины словно перерезали механизм любви, и он только жалобно стонал, печально рассматривая торчащую в ноге стрелу, и не обращал внимание ни на что.

— Нужно же вылечить тебя! — сказала Коваленко, беря стрелу в свою руку. — Тебе же больно и страшно.

— Ааа, — отозвался мужчина, закрывая в ужасе глаза.

— Потерпи, голубчик, — заботливо проговорила Коваленко и рывком выдернула стрелу из ноги.

— Аааа! — заорал мужчина, дернувшись, как эпилептик.

— Лежи теперь и отдыхай, — сказала Антонина, разрывая свое белое платье, чтобы перевязать мужскую рану, которую она сама так жестоко произвела острой безжалостной стрелой. После перевязки она ласково посмотрела в мужские глаза, ненавидящий взгляд которых начал постепенно смягчаться, и, изобразив на лице какое-то проникновенное и пророческое выражение, начала говорить такие слова:

— Послушай, ты действительно решил, что и могу тебя изнасиловать? Ты на самом деле думаешь, что я способна причинить тебе зло? Ведь я люблю тебя.

— Я… не знаю, — неуверенно прошептал мужчина, с надеждой всматриваясь в Коваленко.

— Ты думаешь, я могу быть плохой, неженственной и грубой с тобой — с моим единственным, трогательным и любимым? Ты же — моя истина, мой двойник, моя половинка, моя суть, моя тайна. Ты есть все, ты есть причина, ты есть предел, ты есть герой. Если ты мне скажешь слово, я буду служить тебе, я буду приносить тебе пиво в постель, я буду мыть твои ноги, я буду наслаждаться каждым твоим вздохом, я буду целовать каждую твою клетку. Я — твоя рабыня, твоя любовь, твое лучшее, твое другое тело. Ты чувствуешь себя во мне, как я тебя? Я есть ты, ты есть я, и мы вместе; и мы есть они. Никто не способен быть нами, только мы можем быть собой. Кто-то говорит «мы», но это неправда, ибо только здесь есть «мы», и вот ты и я, и это все. И поэтому убей меня, любимый, замучь меня, изнасилуй меня. Я только твоя, я только с тобой, я только в тебе.

Мужчина слушал эту речь, расчувствовавшись и почти готовый заплакать от умиления. Он слушал самый лучший голос Антонины Коваленко, и его глаза гордо смотрели вверх. Он был наполнен нежностью и симпатией от всех этих слов, и его оголенная мужская часть победоносно выпрямлялась с каждым предложением, сказанным Антониной, словно разгибающий спину раб, который более не желает пахать на гнусных жарких полях своего гада-плантатора.

— Иди ко мне, крошка, — только и смог сказать этот побежденный теперь мужчина, назвавший свою фамилию, как «Лоно».

— Ура!!! — закричала Коваленко, быстро снимая с себя трусы и подбрасывая их вверх, словно чепчик.

И она оказалась над ним, и ее полуразорванное платье обнажало ее смуглое тело и грудь, и любовный акт возник посреди них, лишая Коваленко девственной чести, и они были захвачены буйностью и подлинностью, и закрыли глаза, отдаваясь друг другу, словно не желали видеть самих же себя. Мужчина что-то медленно шептал, и повязка на его ране пропитывалась новоприбывшей от активных действий кровью, и видимо лишь любовная действительность, производящая вполне качественную анестезию, позволяла не ощущать эту ножную боль и не орать очень сильно, мешая наслаждениям самого близкого в этот миг другого существа. Антонина Коваленко словно перестала чувствовать что-либо, кроме какого-то сенсорного абсолюта; она как бы превратилась в сплошную эрогенную зону и вдруг отчетливо произнесла с той стороны существующего сейчас мира:

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Мужчина почуял жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался бороться с этим, хотел сбросить эту вампирную ужасную женщину, пробовал прекратить этот момент, но все было напрасно.

— Из меня что-то уходит… — крикнул он. — Из меня что-то ушло! Из меня ушел «Я»!..

Антонина удивленно раскрыла глаза и посмотрела в мужское лицо. В этом лице не было изменений, оно жило, но было мертво. Случилось что-то главное, какой-то непорядок, какое-то истинное событие; и новообразованная тайна витала здесь, заставляя чувствовать некое истинное начало и пропажу того, что действительно есть.

— Я сдержу обещание, — сказала Коваленко и, приникнув к безликому лицу этого потерявшего свою настоящую самость субъекта, вцепилась зубами в ею нос, откусила его и проглотила.