Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Радек Рак

очень хотел идти. Он не торопился оказаться среди незнакомцев. Он отвык от общества и только при Славе чувствовал себя свободнее. Но он пошел, потому что она пошла.

Слава жила не очень далеко от крайних халуп. Впрочем, здесь, в Бескидах, деревни не похожи на те, что встречаются в других местах. В долинах дома ставят обычно вдоль дорог. Люди здесь живут кучей, заглядывая друг другу в окна. На взгорьях же постройки одной деревни могут быть отделены друг от друга порой пятью сотнями шагов. Границы же и названия поселений волнуют только панов, которым необходимо знать, какой хам кому принадлежит. Слава жила так далеко на отшибе, что крестьяне стали называть ее отшельницей, но в то же время достаточно близко к другим домам, чтобы не быть предоставленной самой себе.

День выдался солнечным, и хорошо было идти по заросшему золотой мать-и-мачехой лугу. Юное солнце дышало в затылок, и жужжали первые мухи. Якуб шел вслед за Славой, а в животе ощущалась приятная тяжесть завтрака, состоявшего из сыра, рыхлого хлеба из семян пастушьей сумки и кофе из цикория на молоке, ведь такой кофе лучше всего укрепляет.

Все утро они ходили от дома к дому, но их встречали сдержанно, хотя и без враждебности. На приветствие:

– Слава Иисусу Христу!

Слава вместо «во веки веков» отвечала:

– Я пришла за тем, что мне причитается.

И крестьяне отдавали, что имели. Те, что побогаче, – немного муки, меда или глиняный горшок с колбасой в сале; те, что победнее, – яйцо или два. Когда Слава и Якуб входили в хаты, им не нужно было говорить слова приветствия, потому что домашние приветствовали их первыми, – так же, как приветствуют кого-то важного, ясновельможного пана или священника. В одних хатах они задерживались ненадолго, по времени – на одну или две молитвы; в других женщина заводила беседу, в основном с бабами, но иногда и с очень старыми или очень молодыми мужиками.

Узелок, полный всевозможного добра, уже начинал тяготить спину Якуба. Пот уже стекал по лбу, когда они надолго остановились у одной беззубой бабульки, живущей в одиночестве в разваливающейся халупе. Бабушка их ничем не угостила, хотя была очень рада Славе. Все сели под терновником, таким же горбатым и гнущимся к земле, как и хозяйка. Куст уже покрылся цветами, их сладкий аромат кружил голову, а воздух кишел черными осами с продолговатыми тельцами и тонкими, как нитка, талиями.

Якуб вытянулся в тени зелени и не прислушивался к разговору женщин. Потому что это была такая обычная бабская болтовня.

– Как ваши ноги, Агата? Пухнут по-прежнему, как я вижу.

Бабка со стоном зашамкала.

– Нет, Агата, не поможет оборачивание в кошачью шкуру. У вас больное сердце, вот вода в ногах и собирается.

Бабка зашамкала.

– Если очень нужно, я спущу вам эту воду. Но погодите. Если я сейчас спущу, то еще больше соберется. Я принесла вам мазь от опухания. Хвощ тоже пейте, будете хорошо писать. Вы будете много мочиться, и эта плохая вода наконец-то сойдет.

Бабка зашамкала.

– Нет, не любовник. Помощник.

Бабка зашамкала, захихикала.

– У вас одно в голове, Агата.

Бабка зашамкала.

– Нет, Агата, не поможет оборачивание в кошачью шкуру. У вас больное сердце, вот вода в ногах и собирается.

Бабка зашамкала.

– Хорошо, я выгоню из вашего тела лихо. Только для этого нужно сначала сплести венок из мать-и-мачехи и одуванчика.

Бабка зашамкала и бодро кинулась собирать желтые цветы, которые вокруг ее халупы было в избытке, и ее нисколько не беспокоили ни больное сердце, ни опухшие ноги. Слава сорвала в тенистом ущелье пучок незабудок и ловко сплела из всех цветов венок. Якуб смотрел на нее и ничего не делал, потому что мужикам не разрешалось рвать цветы: во-первых, потому что не подобает, а во-вторых, потому что они могут потерять свою силу.

Слава усадила старуху обратно под терн, надела ей венок на седовласую голову и стала обходить ее по кругу, противосолонь, бормоча себе под нос:

Ох, болихо-лихонько,

Что сидишь ты тихонько?

Вот невестушка-старушка.

Кости стары, прах и стружка.

В жены девку не бери,

Выходи же изнутри.

Ох, болихо-лихонько,

Что сидишь ты тихонько?

Есть невестушка другая,

Свежая и молодая,

Губки алы, грудь бела,

Я венок тебе сплела.

Поскорей в венок войди,

Выходи же, выходи.

Так она бормотала трижды и в последний раз сорвала с бабкиной головы венок. Она достала из-за пазухи толстое стекло и приказала Якубу разжечь с его помощью огонь, ибо это должен был быть огонь, зажженный не человеческой рукой. Только быстро, потому что лихо в тот момент как раз сидело в венке и ждало обещанную молодую девушку, чтобы перебраться в нее вместе с болью из тела старой Агаты, а если бы оно поняло, что его обманули, оно умчалось бы дальше в мир вредить людям. Якуб набрал сухих веток и соломы и сделал, как ему было велено. Слава пропела что-то и прошептала, а затем швырнула венок в пламя. Он скрючился, почернел, затянулся белым едким дымом. До конца не сгорел, потому что травы были свежие, но женщина сказала, что этого достаточно.

– Готово, Агата. Лихо сожжено. На некоторое время вам поможет.

Бабка зашамкала.

– Вернется, вернется. Ясно, что вернется. Оно всегда возвращается.

Они посидели еще немного, потому что день был приятный, и никуда не спешили. Бабка шамкала, а Слава терпеливо объясняла. Нет, он помощник, а не любовник. Нет, кошачья шкура не поможет. Я же только что изгнала из вас лихо, Агата. День, два, и вы почувствуете облегчение.

Под конец старуха заплатила Славе сливовой косточкой. Отшельница поклонилась в знак благодарности.

Солнце заметно склонилось к закату, когда Слава и Якуб добрались до последнего дома. Хата как хата, не зажиточная и не бедная, стояла в тени могучего ореха и радовала глаз голубизной стен. Рядом небольшой коровник, курятник и амбар. По двору черный петух гонял стайку кур. Никаких странностей мира. Слава, однако, приближалась ко двору, почти крадучись. Как будто там жили не люди, а львы или волки. Прямо у плетеной изгороди она сделала какой-то странный жест, чтобы отогнать вражьи силы, и быстро перекрестилась левой рукой, словно отгоняя мух.

Хозяин, молодой и с широкими усами, как раз рубил дрова. Увидев Славу и Якуба, он смерил их неприязненным взглядом. Они стояли так некоторое время, глядя друг на друга, как коты, пока мужчина не сказал: