Заветы - Маргарет Этвуд

– «СанктОпека», галаадские беженцы. Мелани с ними сотрудничала, и Нил тоже, но по-другому. Значит так: сядь в кресло, сиди смирно. С места не вставай, и чтоб ни звука. Здесь ты в безопасности. Я пойду договорюсь про тебя. Вернусь где-то через час. Тебе дадут сладкого – съешь, это надо.

Она отошла, поговорила с одной женщиной, которая там распоряжалась, и стремительно вышла. Потом эта женщина принесла мне горячего сладкого чаю и печенье с шоколадной крошкой и спросила, как я и не нужно ли мне еще чего, и я сказала «нет». Но она все равно принесла одеяло, сине-зеленое, и меня укутала.

Я умудрилась влить в себя чай и перестала стучать зубами. Сидела и смотрела, как входят и выходят люди – в «Борзой моднице» я занималась тем же самым. Вошли несколько женщин, одна с младенцем. Ужасно измученные и вдобавок напуганные. Женщины из «СанктОпеки» подошли, поздоровались, сказали: «Вы здесь, вы пришли, уже все хорошо», – и галаадские женщины заплакали. Я тогда подумала: а чего плакать-то, радоваться надо, вы же выбрались. Но после всего, что с тех пор со мной случилось, я их понимаю. Держишь в себе, что надо держать, пока не переживешь худшее. А вот потом, когда спасена, проливаешь все слезы, на которые прежде не было времени.

Женщины роняли слова – обрывочно, задыхаясь:

Распорядительницы совали им платки. Говорили всякое успокоительное – крепитесь, например. Старались, как лучше. Но когда говоришь человеку, чтобы он крепился, для него это порой ужасный груз. Это я тоже с тех пор поняла.

Прошел где-то час, и Ада вернулась.

– Ты еще жива, – сказала она.

Если шутка, то неудачная. Я только вылупилась на нее.

– Шотландку на фиг.

– Что? – переспросила я. Она все равно что на иностранном языке говорила.

– Я понимаю, что тебе трудно, – сказала она, – но сейчас у нас нет времени, шевелиться надо очень быстро. Не хочу сеять панику, но все непросто. Давай-ка поищем другую одежду.

Она взяла меня за локоть и выдернула из кресла; удивительно, до чего она оказалась сильная.

Мы прошли мимо всех женщин в заднюю комнату, где стояли стол с футболками и свитерами и пара напольных вешалок с плечиками. Кое-какие вещи я узнавала: вот куда отправлялись все благотворительные пожертвования из «Борзой модницы».

– Выбери то, что в реальной жизни ни за что не наденешь, – сказала Ада. – Надо выглядеть совершенно другим человеком.

Я нашла черную футболку с белым черепом и пару легинсов, тоже черных с белыми черепами. Добавила высокие кеды, черно-белые, и носки какие-то. Все бывшее в употреблении. Думала я про вшей и клопов: Мелани, когда ей впаривали вещи, всегда спрашивала, постираны ли они. В лавке один раз завелись клопы – это был кошмар.

– Я отвернусь, – сказала Ада.

Примерочной не было. Я выбралась из школьной формы и натянула свою новую бывшую в употреблении одежду. Каждое движение как будто замедленное. «А вдруг Ада меня похищает?» – одурело подумала я. Похищает. Это случается с девочками, которых увозят тайком и делают секс-рабынями – нам в школе рассказывали. Но таких, как я, не похищают – разве что мужчины, которые прикидываются риелторами, а потом держат девочек под замком в подвалах. Иногда таким мужчинам помогают женщины. Может, Ада из этих? Вдруг это все вранье, что Нила и Мелани взорвали? А сейчас они оба в истерике, потому что я куда-то провалилась. Звонят в школу или даже в полицию, хоть и считают, что от этих толку чуть.

Ада так и стояла ко мне спиной, но я чуяла: стоит лишь подумать о побеге – в боковую дверь Дома собраний, к примеру, – и Ада мигом поймет. И к тому же, ладно, убегу я – а куда? Хотела я только домой, но, если Ада не врет, домой нельзя. И вообще, если Ада не врет, тогда там и не дом уже никакой, потому что там нет ни Мелани, ни Нила. Что я буду делать в пустом доме в полном одиночестве?

– Я готова, – сказала я.

Ада развернулась.

– Неплохо, – сказала она.

Сняла черную куртку, запихала в пакет, надела зеленую с вешалки. Заколола волосы повыше и нацепила солнечные очки.

– Распусти, – велела она мне, и я стянула резинку, встряхнула волосами.

Мне она тоже нашла солнечные очки: оранжевые, зеркальные. Протянула губную помаду, и я нарисовала себе новый красный рот.

– Изобрази хулиганку, – сказала она.

Я не умела, но постаралась. Насупилась и надула губы, измазанные красным воском.

– Ну вот, – сказала Ада. – И не подумаешь. Нашей тайны мы не выдадим.

В чем наша тайна? Что официально я больше не существую? Что-то в этом духе.

22

Мы залезли в серый фургон и некоторое время ехали – Ада очень внимательно вглядывалась в машины позади нас. Потом мы попетляли по лабиринту переулков и свернули к большому старому особняку из песчаника. В полукруге, где раньше, наверное, была клумба и среди нестриженой травы и одуванчиков до сих пор торчали тюльпаны, стояла табличка с картинкой многоквартирного дома.

– А мы где? – спросила я.

– В Паркдейле.

Я в Паркдейле никогда не бывала, но слышала про него: наши школьные торчки считали, что Паркдейл крутой – они так говорили про обветшавшие районы, которые теперь облагораживались. Тут завелась пара модных ночных клубов – самое оно, если охота врать, сколько тебе лет.

Особняк стоял на большом загаженном участке с парой громадных деревьев. Палую листву давно не убирали; из перегнойных заносов выглядывали сиротливые пластмасски, красные и серебристые.

Ада зашагала к дому; оглянулась на меня – мол, идешь?

– Ты как? – спросила она.

– Нормально.

Меня немножко вело. Следом за ней я шагала ухабистыми плитами – дорожка была, словно губчатая, казалось, что нога вот-вот провалится. Мир больше не был прочен и надежен – он стал пористым и обманчивым. Исчезнуть может что угодно. И при этом все вокруг было очень четкое. Как на сюрреалистических картинах, которые мы в школе изучали. Подтаявшие часы в пустыне, твердые, но нереальные.

На парадное крыльцо вели громадные каменные ступени. Крыльцо обнимала рама арки, на камне резьба – кельтские буквы, на старых зданиях в Торонто иногда такое встречается, – «КАРНАРВОН», а вокруг каменные листья и лица эльфов; задумывались, наверное, озорными, но мне привиделось, что они злобные. Мне в тот момент все виделось злобным.

На крыльце пахло кошачьей мочой. Дверь была широкая и тяжелая, утыканная черными шляпками гвоздей. Над дверью потрудились граффитчики, вооруженные красной краской: заостренные буквы, как у них обычно, и еще одно слово, отчетливее – возможно, «БЛЕВ».

На вид дверь была трущобная, но открывалась магнитным ключом. Внутри обнаружился старый бордовый ковер в прихожей, а вверх завивался широкий лестничный марш с красивыми резными перилами.