Запретный край. Перевод Ольги Гришиной - Ян Слауэрхоф

Он взмолился о том, чтобы ему позволили больше света. Он отдаст за это свой последний золотой. Но сторож, отказавшись, ушел. Сконфуженный, смертельно усталый, он лег лицом к стене. Когда несколько часов спустя он поднял голову, на лицо его упал узкий луч света; струя прохладной родниковой воды не могла быть более живительной. Откуда он пробился? Может быть, сторож там, наверху, отвалил камень, открыв прямой узкий путь свету? Или светила расположились на небесном своде таким образом, что лучи проникали через полуразрушенные проходы? Он решил, что именно так и было. В таком случае свет скоро исчезнет. Он жаждал насладиться каждым мгновением, впитать его. Но свет пробудил в нем еще одно желание, и он, сначала неохотно, принялся писать, – возможно, для того, чтобы потом узнать, ощутить, что означали для него эти светлые часы; а может быть, для того, чтобы оставаться в ясном сознании, покуда они длятся.

Затем он вновь принялся укорять себя в том, что предпочел слагать стихи вместо того, чтобы отдаться чистому наслаждению светом. С застывшим взглядом, недвижный, он погрузился в раздумья. Но вдруг по ноге его пробежал крупный таракан; он бы мог схватить насекомое и убить его, пока было светло; страстное желание очистить свою темницу овладело им. Он начал охоту, но тараканов было слишком много, из углов непрерывно выбегали новые. И вдруг разом стемнело. Он упрекнул себя в том, что злоупотребил божественным светом, и дал себе клятву: когда свет вернется, лишь поклоняться ему. Однако и на следующий день стихосложение сменялось охотой на паразитов.

Через двенадцать дней заточения его вновь повели вверх по лестнице; ослепленный, невзирая на то, что в комнате было сумрачно, предстал он перед одетыми в черное судьями, сидевшими за зеленым столом. Кампуш самолично приступил к допросу.

Пленник заявил, что пережил кораблекрушение, был ранен в голову, что не помнит ни своего имени, ни ранга, и что прошел отдаленную часть побережья в сторону Макао, откуда ночью заметил отдаленный свет. Больше из него ничего вытянуть не удалось, и вскоре его вновь увели. Он надеялся, что его присоединят к войскам, сделают простым солдатом, тогда у него появится шанс сбежать и вновь попасть на остров. Но с ним распорядились иначе. Вновь его повели вверх по лестнице, втолкнули в зал заседаний суда, и он уставился на искаженное ненавистью лицо сидевшего рядом с Кампушем капитана, которого уже не чаял увидеть в этой жизни.

– Теперь вспомнил, как тебя зовут? – спросил капитан.

– Я знаю, кем я был: Луиш Ваш ди Камойнш, но из-за козней завистников я сейчас лишен имени.

– Нет, такова воля короля. Государственный преступник, виновный в оскорблении его королевского величества, ты останешься в заключении.

– Погодите, – вскричал Кампуш. – Здесь у нас законы соблюдаются несколько иначе. Здесь каждый человек на счету. Он должен поступить на военную службу.

– Он дезертир.

Провоцируемый капитаном, Камоэнс ринулся в словесную схватку.

– Разве это дезертирство, что я, выброшенный волнами на отдаленный берег, из последних сил добрел до Макао?

Но Кампуш, не дав ему высказаться, приказал увести его.

Вечером он спустился в клеть к Камоэнсу. В углу поставили фонарь; красный свет падал на Камоэнса. Кампуш оставался в темноте.

– Что ты видел на том берегу?

– Китайцев, их дома и могилы. Прежде всего последнее!

– Не скрывалась ли там где-нибудь белая женщина? Три недели назад пропала девица благородного происхождения; предполагают, что она похищена китайцами. Если можешь сообщить что-нибудь об этом, тебе зачтется.

Камоэнс покачал головой.

– Ничего не знаешь? А должен бы знать. Не то тебя будут пытать вместе с доминиканцами.

Камоэнс заявил, что человеку, потерпевшему кораблекрушение в огромной незнакомой стране, встретить там пленницу одной с ним расы практически невозможно. Напротив, если бы она была похищена китайцами, ее, вне всяких сомнений, тщательно скрывали бы от чужих глаз. Но Кампуш ничего не желал слушать, – похоже, он получил некие сведения от инквизиторов, или же инстинкт подсказывал ему, что Камоэнс встречался с беглянкой.

Неужели его выдало выражение лица? Не осталась ли на нем какая-то ее принадлежность? Он не прикасался к ней, но всё же ощупал себя. Теперь он завидовал непроницаемым лицам китайцев, не подозревая, что его собственные черты из-за пережитых страданий приобрели почти такую же неподвижность.

Он страшился пытки, помня, что был отважен в бою, оставался хладнокровен во время лиссабонского землетрясения. Он даже радовался урагану, погубившему «Святую Деву», но его корчило от отвращения при мысли, что ему придется, беспомощному, связанному, подвергаться истязаниям. Он задумался о том, как бы повел себя, если бы в самом деле ничего не знал. При первой боли, вероятнее всего, наплел бы какую-нибудь историю, он был горазд на выдумки. Но ведь он и впрямь кое-что знал… Указать какое-нибудь место, как можно дальше от истинного? Нет, теперь он понимал, что должен молчать. Он попытался собраться с силами для сопротивления, неподвижно стоя у стены, затем вновь изнуряя себя сильными движениями мускулов, но его ослабевшее тело не выдерживало напряжения, да и узость камеры этого не позволяла.

Вошедший сторож застал его в углу, в полузабытьи. Он вскочил, предполагая, что его уже уводят. Но сторож, старый квантунский китаец, подойдя ближе, протянул ему листок ракиты с каким-то коричневым порошком. Камоэнс уставился на него, сначала не поняв, что это был порошок, делающий человека нечувствительным к любой боли. Потом это дошло до его сознания, и он спросил, чему обязан такой любезности. Сторож дал ему понять, что справедливо подвергать пыткам истязателя детей, но не потерпевшего кораблекрушение, ибо тот находится во власти богини А-Ма, усмирительницы штормов и спасительницы рыбаков[56]; он был ее жрецом.

Большего от него добиться было невозможно. Камоэнс принял порошок. Очень скоро он почувствовал, что погружается в чрезвычайно приятный, сонливый покой. Внезапно он вздрогнул от пронизавшего его подозрения. Что, если Пилар прослышала о его заточении, и через свою дуэнью тайком передала сторожу эту отраву, приказав обезвредить его? С чего бы иначе старый монгол стал испытывать такое сострадание к нему; это противоречит натуре китайцев, почитающих пытку за своего рода искусство. Неужели Пилар столь опасалась за свою безопасность, что хладнокровно распорядилась умертвить его в подземелье? Боль перешла в ненависть, но внезапно угасла. Разве не свершала она благодеяние, даже если готовила ему смерть? Камоэнс потянулся; каменный пол сделался мягок, как бархат; низкий, затянутый паутиной потолок превратился в усеянное звездами небо, и среди звезд мерцали ее глаза; и всё превратилось в рассеянный свет. Он позволил себе заснуть, или умереть, одно из двух, как получится.