В стенах города - Джорджо Бассани

Он вспоминал выражение лица, мелькнувшего в последний момент через незакрытую дверь. Тот сказал: «Ровигатти» — и подмигнул. Что же все-таки хотел сказать сенатор Боттекьяри этим заговорщицким подмигиванием? На самом ли деле он хотел этой пошловатой гримасой и произнесенным именем как бы попросить у него прощения за то, что во время беседы слишком придерживался общих тем? Или же он не хотел намекать на давнишнюю, возможно, все еще тайно продолжавшуюся связь с соратницей по партии: ведь этого намека было бы достаточно, чтобы лишить и то немногое, что было сказано, какого бы то ни было политического веса? Действительно, именно так обычно вели себя в Ферраре, когда, полухвастливо, полустыдливо, мужчины признавались друг другу (в первую очередь буржуа!) в связи с девушкой из народа. Именно так, с незапамятных времен. Но с другой стороны, разве не было весьма странным, что Боттекьяри, бывший депутат от социалистов, старинный антифашист, тот, кто выглядел человеком, никогда не склонявшим головы, надел на себя, не важно, что ненадолго, не важно, в шутку ли или из кокетства, слащаво-жестокую маску конформистского стада, бесцеремонно заполонившего улицы, кафе, кино, танцзалы, спортивные площадки, цирюльни, даже дома терпимости, властно исключив всех, кто был или казался иным? Правда была в том, что даже депутат Боттекьяри не смог без потерь, не исказив свой характер, такой прямой и гордый в молодости, пройти под прессом тех десятилетий, с 1915 до 1939 года, когда в Ферраре, как и повсюду в Италии, происходило постепенное разрушение всех ценностей. Да, конечно, его коллеги-адвокаты, почти все фашисты, буквально исходили пеной от ярости, когда он, произнося защитные речи в суде, выражал свой взгляд на вещи. Многим из них, несомненно, хотелось сбить его с ног, вцепиться в отвороты мантии и грубо рявкнуть в лицо: «Вы ведь на это намекали, да? Признавайтесь!» Но на самом деле они никогда не мешали ему говорить, довольные уже тем, что заставляли старого бойца еще и еще раз говорить не говоря, выражаясь полунамеками, и эта манера с годами стала у него своего рода привычкой, тиком, почти что выражением его второй натуры. Какое уж там: если даже депутат Боттекьяри, несмотря на свое прошлое, всегда мог себе позволить, по дороге домой из конторы или из суда, каждый день пешком пройтись по проспекту Джовекка с бесстрашно развевающейся на ветру белоснежной, сияющей шевелюрой перед немногочисленными друзьями и многочисленными противниками, все это не могло произойти без того, чтобы и он, в глубине души, не утратил чего-то.

Погрузившись в эти мысли, сжимавшие сердце тисками тоски, наталкиваясь на прохожих и получая толчки в ответ, Бруно медленно двигался по улице Мадзини и улице Сарачено. «Какая мерзость!» — шептал он время от времени сквозь зубы. С ненавистью смотрел он на сверкающие витрины, на людей, замерших перед стеклами, разглядывая выставленный товар, торговцев, стоявших у входа в свои лавки и магазины, похожих своими манерами, как говорили, на старых мегер, застывших, наполовину высунувшись из дверей, на порогах борделей улицы Коломба, Сакка и так далее. Бруно, еще не остывший от увлечения, которое до августа того года приковало его к одной из самых блестящих и элегантных девиц Феррары, Адриане Трентини, когда идущие навстречу ему женщины — особенно красивые, светловолосые и изящные — нечаянно соприкасались с ним, словно ощущал, что все их существо, все манеры, вызывавшие одновременно преклонение и презрение, несли на себе плохо скрываемый отпечаток развращенности. «Какая гниль, какой стыд!» — яростно повторял он, почти не снижая голоса.

И все же, по мере того как он продвигался вперед, удаляясь от центра, и улицы становились все более узкими и темными, его гнев и отвращение постепенно уходили. Свернув налево, на улицу Борго-ди-Сотто, он дошел почти до улицы Бельфьоре. Собирался пересечь ее и пойти дальше. Но из-за прикрытых ставень домов на улице Бельфьоре, по крайней мере, до того места, где улица делала резкий поворот, сочился лишь скудный желтоватый свет. К кому обращаться, в какую дверь звонить? Люди ужинали (и дома, кстати, его наверняка уже ждали). Вспомнив про Ровигатти, он продолжил путь.

Неожиданно перед ним появилась окутанная туманом площадь Санта-Мария-ин-Вадо, с темным фасадом церкви с одной стороны, погруженной в сумрак улицей Скандиана напротив, с фонтанчиком в центре, у которого болтали две женщины, бедными лавчонками и лачугами вокруг, из которых доносились, вместе с неярким светом, запахом жаркого и каштанового пирога, мягкие, мирные звуки: слабые удары по наковальне, приглушенный плач ребенка, «спокойной ночи» и «до свидания», которыми обменивались двое пожилых мужчин в глубине невидимого портика, звон стаканов… Взгляд его скользнул вниз, налево, к маленькому окну, освещенному чуть ярче остальных. Ровигатти сидел там, склонившись над своим столиком: за пыльным стеклом был едва различим знакомый силуэт. Когда он направился в ту сторону, ему показалось, будто сам он оставался недвижим, а тень сапожника плывет к нему сквозь туман.

Он вошел, снял шляпу, протянул руку Ровигатти поверх столика, уселся напротив него, без труда, сразу же узнал точный и полный адрес учительницы: улица Фондо-Банкетто, 36, семейство Кодека. Потом завязался разговор о множестве других вещей. В результате и на этот раз он вернулся домой, когда ужин давно уже закончился.

На следующий день он, волнуясь, позвонил в дверь дома номер тридцать шесть по улице Фондо-Банкетто. И конечно, если бы его сразу приняли, если бы толстая синьора с черными с проседью волосами и недоверчивым видом («Сестра», — сухо объяснил потом Ровигатти) не появилась на крыльце со словами, что учительницы нет дома, если бы она же, в черной сатиновой накидке, с фашистским значком, приколотым на груди, не вышла на следующий день сказать, что учительница проводит урок и поэтому никого не может принять, а на другой день — что, ей нездоровится, а на следующий — что она уехала в Болонью и вернется только на той неделе, и так далее, неделя за неделей, — вполне вероятно, что, если бы не это, Бруно и Ровигатти не имели бы возможности подружиться настолько, как это случилось. Бруно сразу понял, что ему придется долго дожидаться приема в Санта-Мария-ин-Вадо. Как долго? — спросил он себя. Знала ли Клелия Тротти о его попытках познакомиться с ней? Сообщила ли ей сестра, в замужестве Кодека, о том, что он заходил к ним почти каждый день?

Каждый раз он нажимал на кнопку звонка с бьющимся сердцем; каждый раз его вновь постигало разочарование. Отвергнутый, он сворачивал на площадь Санта-Мария-ин-Вадо, всего лишь в трехстах метрах от дома. Стеклянная дверь мастерской Ровигатти, та всегда была открыта, он мог на это рассчитывать. Достаточно было легонько стукнуть двумя пальцами, как тут же из-за нее появлялся сам сапожник, прядь блестящих черных волос, моложаво спадающих наискосок на бледный лоб, у висков усеянный черными точками; улыбка, темные, горящие лихорадочным блеском глаза, глядящие на него снизу вверх. «Добрый вечер, молодой синьор Бруно, как поживаете? — говорил Ровигатти. — Проходите, садитесь». И тот заходил внутрь, не веря своему счастью.

Порой они засиживались за разговором позже девяти часов. Бруно, устроившись на скамейке напротив, наблюдал за работой сапожника.

Обмотав дратву вокруг ладоней, не менее жестких, чем кожа, из которой он сначала вырезал подошву, Ровигатти энергично тянул ее на себя; во рту он все время держал, для удобства, горсть маленьких гвоздей, и его язык и губы с удивительной быстротой и точностью возвращали их по мере необходимости; прочно удерживая башмак между сомкнутых, как тиски, коленей, он без устали, автоматическим движением стучал по нему молотком… Какой молодец, как уверенно работает! — думал Бруно. Какую силу, какое знание себя, казалось, получал Ровигатти из ежедневного упражнения в физическом труде! Он орудовал своими большими почерневшими, невероятно мозолистыми руками и во время беседы, что очевидно не составляло для него ни малейшего затруднения. Напротив. Гвоздь, загнанный в толщу кожи одним ударом молотка, казалось, лучше помогал ему порой выделить мысль, чем какое бы то ни было дополнительное рассуждение.