12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа - Соломон Нортап

Хозяйкин сад – Рубиновые и золотые плоды – Апельсиновые и гранатовые деревья – Возвращение в Байю-Бёф – Замечания хозяина Форда в пути – Встреча с Тайбитсом – Его рассказ о погоне – Форд порицает его жестокость – Прибытие на плантацию – Изумление рабов при виде меня – Предвидят порку – Веселье Кентукки Джона – Мистер Элдрет, плантатор – Сэм, невольник Элдрета – Путь в «Большую Тростниковую Чащу» – Легенда о «поле Саттона» – Лесные деревья – Мошкара и москиты – Прибытие в «Большой Тростник» чернокожих женщин – Женщины-лесорубы – Внезапное появление Тайбитса – Его подстрекательское обращение – Невольничий пропуск – Визит на Байю-Бёф – Южное гостеприимство – Кончина Элизы – Продан Эдвину Эппсу

После долгого сна я проснулся далеко за полдень, отдохнувший, но весь больной и одеревенелый. Вошла Салли и заговорила со мною, пока Джон готовил мне обед. Салли, как и я, оказалась в большой беде: один из ее детишек заболел, и она опасалась, что он не выживет. Пообедав, немного походив по вырубке, зайдя в хижину Салли и взглянув на больного ребенка, я пошел в сад, принадлежавший мадам. Хотя уже наступила та пора года, когда в более суровом климате умолкают голоса птиц и деревья лишаются своего былого летнего великолепия, здесь цвели буйным цветом все виды роз и длинные, роскошные виноградные лозы взбирались по рамам. Алые и золотые плоды висели, полускрытые молодыми и отцветающими соцветиями персиковых, апельсиновых, сливовых и гранатовых деревьев; ибо в этих краях, где почти постоянно тепло, листья опадают, а новые почки раскрываются цветами круглый год.

Я питал самые благодарные чувства к господину и госпоже Форд и, желая в какой-то мере отплатить за их доброту, начал подрезать лозы, а после принялся выпалывать сорняки из травы, окружавшей апельсиновые и гранатовые деревья. Последние вырастают высотой до 8 или 10 футов[49], а сами гранаты обладают чудесным привкусом земляники. Апельсины, персики, сливы и множество других плодов – обычные уроженцы богатой, теплой почвы Авойеля; но яблоко – самый обычный фрукт в более холодных землях – здесь встретишь редко.

Через некоторое время из дома вышла госпожа Форд и сказала, что мое поведение достойно похвалы, но я пока не в том состоянии, чтобы трудиться, и могу отдохнуть до тех пор, пока хозяин не поедет на Байю-Бёф, что случится не сегодня, а может быть, даже и не завтра. Я сказал ей, что действительно чувствую я себя неважно и все конечности у меня плохо гнутся, а ноги болят, поскольку они все изодраны занозами и шипами. Однако такое упражнение мне совсем не повредит, и для меня большое удовольствие – поработать на добрую хозяйку. После этого она вернулась в большой дом, и еще три дня я усердно трудился в саду, расчищая дорожки, пропалывая клумбы и выдергивая дикие травы под жасминовыми кустами, которые мягкая и великодушная рука моей защитницы научила карабкаться по стенам.

На четвертое утро, когда я набрался сил и начал выздоравливать, хозяин Форд велел мне готовиться сопровождать его на Байю-Бёф. В поместье была лишь одна лошадь под седло, все прочие животные вместе с мулами были отосланы на плантацию. Я сказал, что вполне могу идти пешком, и, попрощавшись с Салли и Джоном, покинул поместье, держась за стремя его лошади.

Этот маленький рай в «Великих Сосновых Лесах» был оазисом в пустыне, к которому с любовью обращалось мое сердце на протяжении многих лет неволи. Ныне я покидал его с сожалениями и печалью. Однако чувства эти были не столь всепоглощающими, как если бы я знал, что больше никогда сюда не вернусь.

Хозяин Форд время от времени предлагал мне сесть на лошадь и проехать некоторое расстояние верхом, чтобы дать отдых ногам; но я отказывался, говоря, что не устал и что лучше я пойду пешком, чем он. По дороге он наговорил мне немало добрых и ободряющих слов и ехал медленно, чтобы я мог от него не отставать. Милосердие Божие было явлено, объявил он, в моем чудесном спасении из трясины. Как пророк Даниил вышел невредим из логова львов, как Иона был спасен из чрева кита, так и я был избавлен от зла Всемогущим. Он расспрашивал меня о моих страхах и чувствах, которые я пережил в тот день и ту ночь, о том, возникало ли у меня в какой-либо момент желание молиться. Я чувствовал себя покинутым всем миром, ответил я ему, но все равно молился непрестанно. В такие минуты, ответил он, сердце человека инстинктивно обращается к Создателю. В процветании своем, когда ничто его не ранит и не внушает страх, человек не помнит о Боге и готов бросить ему вызов; но когда он оказывается посреди опасностей, отрезанный от всякой человеческой помощи, когда зев могилы разверзается перед ним – тогда, в эту годину испытаний, насмешник и неверующий обращается к Богу за помощью, чувствуя, что нет иной надежды, иного прибежища, иного спасения, кроме как под Его покровительственной рукой.

Так этот доброжелательный человек говорил со мною о жизни нынешней и о жизни грядущей; о доброте и силе Божией, о тленности земных вещей, пока мы путешествовали по безлюдной дороге к Байю-Бёф.

Когда до плантации оставалось около пяти миль, мы заметили вдалеке всадника, галопом скакавшего к нам. Он приблизился, и я увидел, что это Тайбитс. Он бросил на меня быстрый взгляд, но не сказал ни слова и, поворотив коня, поехал бок о бок с Фордом. Я молча поспешал за лошадьми, прислушиваясь к их разговору. Форд сообщил ему о моем приходе в «Сосновые Леса» тремя днями ранее, о печальном состоянии, в котором я пребывал, и о трудностях и опасностях, с которыми я столкнулся.

– Ну, скажу я вам, – воскликнул Тайбитс, не давая воли обычному для него сквернословию в присутствии Форда, – я никогда прежде не видел, чтобы кто-то так улепетывал. Я поставлю на него сотню долларов против любого ниггера в Луизиане. Я посулил Джону Дэвиду Чейни 25 долларов за его поимку, живым или мертвым, но этот ниггер оставил с носом его собак. Не так-то уж и хороши эти псы, в конце-то концов. Гончие Данвуди поймали бы его прежде, чем он добрался до пальметто. Собаки почему-то сбились со следа, и нам пришлось отказаться от погони. Мы гнали лошадей, сколько могли, а потом шли за ним пешком, пока вода не поднялась на три фута. Парни сказали, что он наверняка утоп. Признаюсь, мне позарез хотелось его пристрелить. Я объездил байю вдоль и поперек, но у меня не было особой надежды поймать его – думал, он наверняка помер. Однако горазд же он бегать – ну и ниггер!

Так и продолжал Тайбитс, описывая, как он обыскивал болота, с какой удивительной прытью мчался я перед гончими, а когда он окончил свой рассказ, хозяин Форд ответил ему, что я всегда был для него послушным и верным слугой; что ему жаль, что между нами случилась такая ссора; что, по словам Платта, он подвергался бесчеловечному отношению и что Тайбитс сам виноват. Грозить рабам топорами – это позор, и такого нельзя допускать, заметил он.

– Негоже так обращаться с ними, да еще когда их только-только привезли в эти края. Пойдут скверные слухи, и все они разбегутся в разные стороны. В болотах будет полно беглых рабов. Доброе отношение гораздо легче поможет обуздать их и сделать послушными, нежели применение оружия. Ни один плантатор на байю не должен одобрительно смотреть на такую бесчеловечность. Поступать так не в наших интересах. Совершенно очевидно, мистер Тайбитс, что вы с Платтом не уживетесь. Он вам не нравится, и вы не задумываясь его убьете, а он, зная это, снова сбежит от вас из страха за свою жизнь. Так вот, Тайбитс, вы должны продать его или, по крайней мере, сдать внаем. Если вы так не сделаете, я приму меры, чтобы он перестал быть вашей собственностью.