Поводыри богов - Татьяна Алферова

– Ну, набрался слов в грецкой земле! А ухваток того чище! Небось, и квас пить не пожелаешь, и мед, скажешь, у нас не настоялся, подавайте заморского вина! А попробуй-ка на кулачки, как раньше, – кто проворней окажется! Это не то что жен на перине воевать да гусельки перед собранием пощипывать!

И Щил, сам себя разгорячивший незамысловатой речью, без предупреждения кинулся на друга, они покатились по сырой траве, как когда-то мальчишками, много лет назад.

– Погоди, плащ сниму, – просил Бул, мечтая вовсе прекратить бессмысленную и небезопасную возню.

– Ничего, я своего не жалею, и ты не жалей, – возразил Щил; заметил-таки, как брезгливо и смущаясь взглядывал Бул на засаленный мех его плаща. Щил основательно прижал кощунника к земле, но тот изловчился, вывернулся, быстро скинул свой нарядный плащ, вошел в азарт.

Вилы, хлопая темными ресницами, спускаются ниже, чтобы лучше видеть, они поводят глазками, взмахивают широкими рукавами, но скотий жрец увлекся и не замечает босых шаловливых ножек, чуть не упирающихся в его спину. Вилы жалобно вздыхают и, как по команде, ныряют в траву, едва успев схорониться до первого крика петуха. Хорониться надо тщательно и надолго, на целый год до весны. Никого не видеть целый год, только Ящера; ничего не чувствовать, только тьму, холод да ветер, под землею всегда ветер, холодный, скользкий. Ни червяк, ни крот не спускаются так глубоко, разве зеленый русалочий камень-змеевик, но в темноте и камня не видно. А наверху кричит уже рыжий кочет, зовет солнце, трясет резным красным гребнем, играет крыльями, переливаются перья в черном, в красном хвосте. Ночь уходит.

Слишком долго спит баба кощунника. Истинно наступает конец добрых старых времен – одной бабы для смуты уж не хватает. А ведь вложить баяну желание тащиться с побратимами в лесную землянку без прислужников, без охраны и без своего добра – да еще с бабой! – стоило мне усилий. Ишь, подлая чернавка, не встанет и росой умыться. Наши-то девки и молодухи на Купалу росой обтираются, домрачеи скатерти по траве волохают, красоту да изобилие прилучают к себе. Вилы дают им миловидности – ненадолго: Ярило, наш местечковый Дионис, сожрет красу на второе-третье лето от свадьбы, вычернит белые шеи, иссушит молочную кожу, опустит груди; остальное довершат муж, работа, приносимые всякую весну детеныши. А изобилия на всех не хватит, но изобилен, богат сам Город, пока принимает мою власть. Я помогаю тем, кто приносит жертвы и кормит меня, иногда убиваю, иначе разуверятся в моей власти. Людишки подчас полагают, что могут сами урвать лучшую долю. Они идут к волхву-простаку, вроде корела, и просят дождя для своих нив или попутного ветра для ладей. Тот поливает из кувшина углы избы, таким манером заклинает земную воду, мысля отворить небесные хляби. Их отворяю я, подземный, не небесный, бог или, напротив, запираю надолго – для них надолго, что для меня лето-другое – если алчется крови сытнее курьей. Мало затворял, мало! Но возиться с липкими облаками – такая морока.

Горят костры, а жара недостает. Гнев мой не может согреться, сетую мирно, как немощный божок малого ручья. Дрыхнет подлая баба, мои деревянные лапы не гнутся, деревянные мысли еле торкаются. Ох, тяжело! Но нельзя оставить людишек этак, без розни. Их сердца разгорчивы, сунь искру и жди.

Вместе с рассветом, с простывшим в брюхе у Ящера красным, не опасным пока для взоров солнцем, над поляной отчаянно, как блоха над конопляным веником, взвился испуганный женский визг. Ухнуло в лесу – косматый леший засмеялся, дружно загомонили птицы, возмутились некрасивой человечьей песней. Первые пчелы, ни на кого не обращая внимания, отправились за медом. Потянулся Волхов, намочил волной песок на берегу, ветер зевнул над ольхой – и затрепетали листья. Роса тихо-тихо, незаметно для глаза, полетела кверху, обратно на небо.

Мужчины кинулись к землянке, тело послушно опережало разум, хоть они и не были воинами. На бегу Дир успел все же подумать: не должно было оставлять женщину со Сновидом, мало ли что тому привиделось в долгом сне, а ну как дремлющую бабу спутал с навьями, ожившими мертвецами. Больше ничего не успел придумать, поляна кончилась, под ноги кинулись ступени, ведущие в полутьму жилища.

Отрок бестревожно спал на лавке, визг не мешал ему. Так же волосы текли по бледным щекам, слабо двигались глазные яблоки под тонкими веками, тихо вздымалось от дыхания покрывало из лосиной шкуры на груди. Сны летали над ним, сбиваясь в плотное облако, незаметное, но ощущаемое как неясное томление, если бы у людей хватило времени прислушаться к себе.

Из дальнего угла избы на ворвавшихся друзей глядела разъяренная светлокосая женщина со съехавшим на брови жемчужным венцом, глядела, не выпуская из руки черной косы Буловой жены. Оприна обеими руками пыталась высвободить волосы и повизгивала, уже не отчаянно, а сосредоточенно и негромко. На ее смуглой щеке алела свежая царапина, тонкая рубаха порвалась у ворота, обнажив хрупкие ключицы. С легким шорохом, как ягода, упала на пол цветная драгоценная бусина, за ней другая, не удержавшись на порванной жилке. Даже на ночь не сняла Оприна любимое украшение, а теперь бусины раскатились, забились под лавку, перемешались с рассыпанной по полу – чтоб блохи не досаждали – коноплей и сухой полынью.

Невидимые берегини, волнуясь, снуют по полкам, навешанным на стены, утопая ручками и ножками во мхе меж бревнами, деды в красном углу ухмыляются, щурят глаза, парочка злыдней перевалилась уже через высокий подоконник, тянутся птичьими лапами, но резной наличник с тремя солнцами не пускает их дальше.

– Ай же, рыбья кость, что творишь? – завопил Щил, удерживая друзей от скорой расправы со светлокосой.

– Либуша? – узнал и удивился Дир. – Отпусти сейчас же Оприну! Что тебе сделала жена моего побратима?

– А, жена! – вскинулась непрошеная гостья и дернула Оприну за косу что есть сил. Та взвыла так, что берегини посыпались из щелей.

– Не моя – его жена, вон его, – кричал Щил, кивая на Була, а тот уж отпихнул Щила, бросился к лавке разнимать женщин.

Либуша шмыгнула носом и попятилась, не разжимая пальцев, но за спиной – угол, не уйдешь. Оприна, воодушевленная поддержкой, царапала ей руки и лягалась. Бул никак не мог расцепить их, Щил всплескивал пухлыми ладонями, безнадежно ругался. Дир простер длань и тихим голосом, которого слушались ветер и облака, приказал прекратить свару. Облачко снов найденыша, поджав в испуге короткий хвостик, стремительно и бесшумно выскользнуло в окно. Но люди в землянке продолжали кричать: хором и каждый свое, порядок не желал устанавливаться, а крохотные деревянные деды удивлялись сверху и покачивались от смеха и возмущения. Когда новую гостью наконец оттащили от лавки и Оприна обрела свободу, от души лягнувшись напоследок, обе женщины принялись неудержимо, с наслаждением плакать.

– Сплутовал, окаянный, не пришел на Купалу – обвиняла Щила-Гудилу Либуша и сурово всхлипывала. Серебряные лягушачьи лапки, такие же, как подаренные княгине, жалобно шумели у щек. Звенели-плакали обереги, приколотые по обычаю меря к праздничному поясу. Щил забормотал, путаясь в словах, как в сухом ковыле: друзья просили, не пустили в город, надобно было стеречь найденыша, пока тот смотрит сны.