Покров заступницы - Михаил Щукин

— Рану крепче зажмите, сильнее, как можете… Терпите…

Пролетка между тем летела все быстрее, а извозчик, не уставая, громко щелкал кнутом, словно палил из ружья. Мелькали редкие фонари, прохожие на мостовой, проносились встречные экипажи, все это в глазах Москвина-Волгина сливалось в сплошную ленту, и он чувствовал, что голова кружится, а во рту появился металлический привкус. «Только бы сознание не потерять, — тревожно думал он, продолжая зажимать рану скользкой от крови ладонью, — иначе полный крах… Что за люди, куда везут?»

Он продержался до того момента, как пролетка остановилась, но, когда его снова подхватили на руки и вынули из пролетки, Москвин-Волгин все-таки потерял сознание и очнулся, снова придя в себя, от громких голосов:

— Навылет пуля прошла, кость не задела, это дело поправимое. Сейчас повязку потуже, очнется — чаю горячего. Когда доктор обещался?

— Скоро будет.

— Бинты давайте.

Москвин-Волгин раскрыл глаза и увидел Гиацинтова. Тот стоял над ним, согнувшись, и держал в руках ножницы, которыми только что разрезал мокрые от крови брюки. Отложив ножницы, он принял от Абросимова бинт и быстро, ловко принялся перевязывать рану. Нога, согнутая в колене, полыхала болью. Москвин-Волгин невольно застонал, и Гиацинтов, бросив на него быстрый взгляд, подбодрил:

— Не пугайся, не смертельно. Можно сказать, легко отделался… Кто тебя продырявил?

Москвин-Волгин шевельнулся, упираясь рукой в диван, на который его уложили, другой рукой раздернул воротник рубашки с оборванными пуговицами, снова застонал от усилия и вытащил клеенчатую тетрадь. Облегченно вздохнул, положил ее себе на грудь и тихо выговорил:

— Теперь эту тетрадку только с моей головой заберут…

В это время, расплескивая чай на ковер, подбежал к дивану Сокольников и, увидев тетрадь, замер, а затем, аккуратно поставив чашку на столик, воскликнул:

— Алексей Харитонович, неужели добыли?!

— Как видите, Виктор Арсентьевич, Бог сподобил и не отвернулся от грешника. Читайте, вслух читайте, иначе лопну от нетерпения!

— Погоди, дай перевязку закончить, — остановил его Гиацинтов, — а лопнуть всегда успеешь.

— Нет, дорогой, ждать невозможно, — быстро заговорил Москвин-Волгин, — когда ты все узнаешь, ты нас поймешь. Да хватит тебе бинты мотать! Читайте, Виктор Арсентьевич!

Сокольников взял тетрадь, но открывать ее не стал, благоразумно посоветовал:

— Всему свое время, Алексей Харитонович. Дождемся доктора и тогда уж, без спешки… Вот, кстати, и доктор! Слышите звонок?!

Абросимов направился в прихожую открывать дверь, а Сокольников бережно, словно драгоценную и хрупкую вещь, донес клеенчатую тетрадь до книжного шкафа, положил ее поверх томов с золотым тиснением, плотно прикрыл створку и остался стоять, будто в карауле; и простоял, не отлучаясь и не сходя с места, до тех пор, пока не ушел доктор.

«Странный вечер, — думал Гиацинтов, наблюдая за происходящим, — ничего не понимаю! Дурной спектакль, да и только! Интересно — что там такого любопытного в этой тетради?»

Едва лишь за доктором закрылась дверь, как Москвин-Волгин снова потребовал:

— Читайте, Виктор Арсентьевич! Сил нет ждать!

— Ну что же, с Богом! Присаживайтесь, господа, удобней.

Сам Сокольников, достав тетрадь из шкафа и развернув ее, остался стоять.

Голос его, когда он начал читать, звучал четко, ясно, хотя и негромко:

— Я прекрасно осознаю, что во всей этой истории много странностей, путаницы, а порою кажется, что и несуразицы и даже глупости, тем не менее я посчитал своим долгом подробно и по порядку ее изложить, чтобы попытаться, прежде всего, самому разобраться во всех хитросплетениях, свидетелем коих мне довелось быть.

Итак, ровно четыре года назад, до моего перевода по службе в Москву, когда я занимал должность окружного исправника, у меня имелось знакомство с доктором из скорбного дома[12]Василием Васильевичем Перетягиным. Знакомство наше было связано, прежде всего, с моими служебными обязанностями, так как скорбный дом находился на вверенной мне территории, и я должен был наблюдать за необходимым порядком. Знакомство наше, повторюсь еще раз, было сугубо служебным, и поэтому я немало был удивлен, когда Василий Васильевич без всякой договоренности и без предупреждения появился у меня на квартире, несмотря на довольно поздний час. Я сразу обратил внимание, что он необычайно взволнован, хотя знал его всегда как человека очень уравновешенного. Он сразу же сообщил, что вынужден был появиться у меня на квартире по обстоятельствам чрезвычайным. И далее рассказал, что три месяца назад доставили к ним в скорбный дом душевнобольного, которого подобрали на дороге крестьяне, возвращавшиеся с мельницы. Пожалели убогого, вот и доставили. Имени своего и кто он таков, откуда родом и какого звания, душевнобольной назвать не мог, поэтому, по установившейся традиции, ему дали имя святого, память которого отмечали в тот день, когда беднягу подобрали на дороге, — Феодосий. Случай у него оказался очень тяжелый, лечению не поддающийся, медицинский диагноз я сейчас запамятовал, помню только, что лечили его, добиваясь следующего результата: чтобы тихое состояние, в котором он пребывал, не переросло в состояние буйное. Оно и не перерастало. Вел себя Феодосий послушно, никаких хлопот не причинял, а любимым занятием у него было стояние у зарешеченного окна. Мог стоять, не шелохнувшись, несколько часов кряду и так смотрел, словно ожидал, что кто-то появится. Но никто, конечно, не появлялся.

Время шло. Минул год. И ровно через год Феодосий заговорил. Он, конечно, и раньше разговаривал, но обходился очень ограниченным набором слов, да и те произносил лишь тогда, когда его о чем-либо спрашивали. А тут — настоящий фонтан красноречия, слушая который Василий Васильевич сразу же сделал вывод, что перед ним человек образованный и явно не из низов простонародья. Речь его была наполнена смыслом, логически выстроена и носила этакий философический характер. Василий Васильевич решил, что дело идет на поправку, и даже стал внимательнее наблюдать за ним, надеясь, что к Феодосию вернется память. Но произошло совсем иное. Феодосий прекратил произносить пространные речи и стал требовать у доктора Перетягина, чтобы тот отвез его в Санкт-Петербург и представил Государю Императору. Вот так — не больше и не меньше. Доказывал, что имеет сведения, которые может сообщить только Его Императорскому Величеству и никому более. Требования эти становились все более агрессивными, и Василий Васильевич уже собирался переводить Феодосия в отделение для буйных, но во время очередного обхода тот попросил доктора, чтобы он выслушал его наедине. Василий Васильевич, приказав санитару, на всякий случай, побыть за дверью, выслушал Феодосия и сделал вывод, что первоначальный диагноз поставлен абсолютно верно: случай тяжелый и лечению не подлежит. Феодосий рассказывал доктору о том, что скоро начнется война на земле и на море, что скоро прольется много русской крови и большие корабли будут тонуть в волнах, как скорлупки… Вдруг прервал свою речь и, напрягшись так, что на лбу выступил пот, сообщил, что в январе Государь опубликует Манифест о войне с Японией. И замолчал. Василий Васильевич приказал санитару внимательнее наблюдать за больным, а услышанному значения не придал: ему в стенах скорбного дома и не такое доводилось слышать от пророков и пророчиц, которые попадали к нему в изобильном количестве. Разговор этот происходил весной, в мае. Феодосий после этого разговора снова замолчал, никаких просьб не высказывал, но в январе, когда объявили Манифест о войне с Японией, сказал доктору, что ровно через год начнется большая смута и в русских городах русские люди будут стрелять в русских людей прямо на улицах.