Страсть новой Евы - Анджела Картер

Едва мы вывалились из нашего судна, как Зиро швырнул камень в одно из этих безмолвных творений: оно тут же разлетелось, обдав нас дождем из осколков. И весь гарем деловито принялся крушить остальные.

Вокруг бассейна располагались свидетельства любопытного производственного процесса: переносная печь, в которой на ночь задували огонь; аккуратные стопочки из ведер и баков; неподъемный контейнер с песком, недавно привезенным из пустыни. С трамплина свисали сосульки из стекла, а на ступеньках, что вели к нему, разлилась стеклянная глазурь. Все было аккуратно, все чисто. Вокруг навели идеальный порядок, чтобы легко приступить к работе завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, в любой день, который стеклянной бусинкой висел на веревке времени. Бесконечный процесс; тазами, котелками и бидонами Тристесса носила подтопленный жаром пустыни песок, песок превращала в жидкое стекло, поднимала по лестнице и опорожняла емкость в бассейн, где, соприкоснувшись с водой, оно превращалось в гигантские застывшие слезы. Но теперь ее слепые стеклянные менгиры были разбиты; и как же радовались эти дикие, невоспитанные девушки! На поверхности воды трепетало отражение залитого лунным светом дома; ярус за ярусом, ступенька за ступенькой уходило ввысь сооружение из стекла и стали, уменьшаясь в точку, которую не разглядеть. Тристесса жила в личном свадебном торте, зарывшись глубоко в его недра.

Она жила в собственном мавзолее.

Луна зашла за утес, и отражение мавзолея исчезло. Воцарилась кромешная темнота, и Зиро, прочертив путеводную нить карманным фонариком, повел нас, расхитителей гробниц, на веранду, к разбросанным шезлонгам, которые оставили в те времена, когда мы были еще совсем детьми. Полотна, развевающиеся на проржавевших скелетах ресторанных зонтиков, швыряло по земле туда-сюда, из стороны в сторону. Мне под ногу попалась перекатывающаяся бутылка. Все было заброшено, словно давным-давно посреди вечеринки хозяину вдруг осточертела эта суета и он выгнал гостей, очищая Храм.

Теперь здесь жили лишь несколько гигантских, осязаемых на ощупь стеклянных невидимок, похожих на минерализованные плоды, но и те Зиро с девушками добросовестно расколотили.

Перед нами взмыл в небо дом, который состоял из последовательно уходящих ввысь цилиндров; огромный, гулкий, он придавал собой форму темноте. Мы увидели дугообразные раздвижные двери в фойе, и Зиро стукнул по ним, чтобы сообщить о нашем прибытии. Едва он коснулся закаленного стекла, сработала охранная сигнализация, свирепо взревев и заставив стайку птиц, устроившуюся на стеклянном своде на ночлег, подняться в небо, пронзительно клекоча от обиды. Спустя какое-то время мы заметили внутри скрытное мерцание пламени свечи, которое замерло недалеко от двери, раздумывая. Жужжание, потом щелчок, и автоответчик категорично заявил: «ВХОД ВОСПРЕЩЕН ДАЖЕ ПО ДЕЛУ».

Помахав ружьем, Зиро пальнул в толстенные стеклянные панели. Они раскололись. Слабое пламя свечи заплясало и угасло. Из ощерившихся отверстий приятно повеяло влажной прохладой. Он дал еще залп; девушки пробрались в здание сквозь эти рваные проемы, и, вытащив фонарики, мы все стали играть лучиками, заставляя их кружить по стеклянному вестибюлю.

Поверхности вспыхивали, реагируя на мигающий свет фонарей, поскольку и кушетки, и журнальные столики, и вообще все здесь было сделано из стекла и хромированных покрытий. Между крошащимися головками мертвых пионов в громадных стеклянных сосудах с отметинами от испарившейся много лет назад воды пауки сплели призрачные трапеции. От валяющихся на полу пожелтевших шкур полярных медведей поднялись рассеянные клубы пыли, а мумифицированные головы беззвучно на нас рычали в упертой ярости. Стены в этой длинной, низкой, змеевидной комнате были сложены из стеклоблоков, на верхнем этаже виднелось днище мебели, то тут, то там изнанка очередного ковра – все как в тумане и чуть-чуть искажаясь. Темные пространства, наполненные печальным запахом времени и старых духов, напоминали давно заброшенный собор. Тут было так же холодно и так же тихо, а мебель, сама по себе, от внутреннего напряжения материала, периодически издавала слабый мелодичный звук, словно до нее дотрагивались неосязаемые призраки.

Услышав тихую мелодию дома, я почувствовала, что уже нахожусь рядом с Тристессой, словно она – один из сверхчувствительных призраков, заявляющих о своем присутствии лишь звуком, лишь ароматом или смутным впечатлением, которое они оставляют за собой в воздухе. Это ощущение воспринималось довольно мучительно, как будто призраки пытались объяснить единственно оставшимся для них способом – прямым вмешательством в наше мировосприятие, – сколь сильно они хотят оказаться живыми и сколь несбыточно это желание.

В неясных ракурсах стекла, среди отражений, что отплясывали в тоненьком лучике моего фонаря, я углядела винтовую лестницу, которая стояла в центре здания, выпрямляясь в небо толстым стеблем какого-то растения.

Никто не входил в эту комнату годами, десятилетиями. Пыль сонно курилась над журналами, когда до них дотрагивалась Мэриджейн – фанатские журналы, журналы о кино, полные фотографий женщин с нежными овальными лицами и выщипанными бровями. Когда Зиро задел фонариком арку, ответом была звучная тишина этого гулкого места, и ни намека на источник пламени свечи, проблеснувшего в ответ на наше появление.

Сначала и Зиро, и гарем притихли, словно этот заброшенный «глянец» их изумил или даже напугал, однако очень скоро они стали вести себя более раскованно. Мэриджейн, приспустив штаны, присела на корточки и оставила на стеклянном полу растекающуюся лужу; после такого девушки почувствовали себя почти как дома, стали играть в салочки и выдергивать из икебан сушеные цветки. Я не могла присоединиться к их шалостям, так как продрогла до костей, мои зубы стучали от холода.

Вдруг, резко дернувшись, отчего мы все повалились на пол, весь дом заходил ходуном и затрещал; а затрещав, стал поворачиваться – да, поворачиваться! – медленно, на неведомой оси глубоко под землей. Девушки завизжали и попрятали головы в медвежьи шкуры. Зиро первым вернул себе хладнокровие; он шел, пошатываясь, но вертикально, и потрясал оружием невидимому механизму, который теперь, увеличивая скорость, кружил нас будто на карусели. Взяв пса, Зиро принялся исступленно рыскать по первому этажу, однако следом побежала только я, рассчитывая спасти хозяйку поместья, когда он ее найдет.

Внезапно Зиро заметил открытую металлическую дверь возле металлической лестницы. Вероятно, она вела в машинный отсек этого механизма, и мы начали спускаться, все трое, с лающим псом в авангарде. Лестница вращалась вместе с домом, но спрыгнули мы с нее на земную твердь, поскольку были уже под землей, в неподвижном основании дома.

Оказавшись в огромном подвале, мы прошли через прачечную, где серыми скользкими кучами валялось на полу грязное белье; через крохотный домашний спортзал со шведской стенкой и гимнастическим конем; обнаружили уродливый мусоропровод и проекционную с нестройными рядами стульев, темными стенами и полом, усыпанным пустыми бутылками, бокалами и шприцами.

Затем подошли к двери, запертой изнутри. Зиро выстрелил в замочную скважину, и, войдя внутрь, мы увидели крошечного сморщенного азиата во вращающемся кресле у панели управления, припавшего к подобию автомобильного руля. В шелковом черном кимоно поверх фланелевой пижамы. Он открыл рот, хотел закричать, но не мог выдавить ни звука; тогда он прямо в кресле развернулся и выхватил миниатюрный револьвер с отделанной жемчугом рукояткой. Впрочем, выстрелить не успел – Зиро разметал его по всей кабине и сам вцепился за руль. Увы, как рьяно он его ни крутил, дом не останавливался, хотя и быстрее вращаться не стал, и я догадалась, что азиат перед смертью что-то замкнул. Судя по жутковатым поскрипываниям, механизм не использовали годами; если мы не прекратим тут резвиться, стеклянный дом разлетится вдребезги.