Княжна Тараканова. Жизнь за императрицу - Марина Кравцова

…Как, кажется, давно это было, когда, нелепо потеряв глаз, он затворился у себя дома, твердо решив принять иноческий постриг! Но в те дни его мучили чувства отнюдь не христианские. Унынье сводило с ума и невозможность, немыслимость первой настоящей любви… Этой любви надлежало умереть. Но она… жила! Вопреки всему. Ее не угасил ни строжайший пост, самовольно наложенный на себя камер-юнкером, ни искренние молитвы, ни уверенность в том, что с этим миром теперь покончено навсегда. Ему оставалось только впасть в отчаяние…

В один прекрасный зимний день в дверь забарабанили.

– Господи, помилуй мя, грешного! – быстро, чуть ли не испуганно зашептал Гриша. Он не хотел никого видеть.

Не унимались!

– Отвори! – раздался наконец хорошо знакомый, сильный и чистый голос. – Отопри немедля, не дури, тезка. Я знаю, что ты дома!

Потемкин еще чаще стал отбивать поклоны, стараясь не слышать, как Григорий Орлов яростно взывает снаружи:

– Я ведь двери выломаю, ты меня знаешь!

Потемкин не двигался с места. Тогда Григорий прибегнул к крайнему средству:

– По велению императрицы!

Гриша вздрогнул. Строго взглянул на образ и, тяжело вздохнув, поплелся отворять.

Орлов ввалился в дом – сияющий, радостный, безумно красивый с мороза: щеки горели румянцем, карие глаза блестели звездами. В нетопленом жилище не за один миг растаяла серебристая насыпь крупных звездчатых снежинок на его роскошных мехах. Рванулся было дружески обнять Потемкина, но руки сами собой опустились – жуток был вид приятеля. Гриша был неодет, в белой крестьянской рубахе навыпуск, на грудь падала кучерявившаяся светлая борода. Но Орлова на мгновение испугал его остекленевший глаз с навек застывшим неживым взглядом, – потому что взгляда глаза здорового – взгляда мальчишески испуганного, почти умоляющего, чего-то жаждущего – он не видел.

– Эге, да ты и вправду…. – прошептал Григорий Орлов. – А трепали, что от службы отлыниваешь! Ну, ничего.

Орлов был не из тех, у кого растерянность длится долго. Обняв-таки Гришу, хотя и не почувствовав ответного объятия, он деловито, не спрашиваясь, прошел в его покои. И изумлялся все сильнее.

– Прям скит отшельнический устроил… Ох, а холод какой у тебя! И ставни средь бела дня закрыты!

На столе были разбросаны книги – философские и духовные. На обилие образов Орлов взглянул с благоговением, перекрестился. Потом обернулся к Потемкину.

– А ты и впрямь, тезка, в монахи возжелал?

– Тебе что до того?

Орлов не ответил. Скорыми шагами подошел к окну и резко распахнул ставни.

Едва-едва улеглась легкая метель, и тучи разошлись. Ослепительный январский свет, усиленный сверканьем бесчисленных лучистых снежинок торжествующе ворвался в мрачную комнату живым, неподдельным весельем. Орлов глянул на Гришу в восторге:

– Видал?! А ты…

Потемкин стиснул виски. Единственный глаз заломило от обилия непривычного света, сердце застучало от прилива быстрой горячей крови. Он не понимал, что делается с ним. А Григорий смотрел на Божью красоту и говорил:

– Эх ты! Да разве от себя затворишься?

– Гриша, зачем ты пришел? – Потемкин задыхался.

– За тобой. Ты нас бросил, а тебя не забыли. Государыня видеть желает.

– Государыня?! – лучик солнца из окна будто пробился в сердце, дыхание перехватило еще сильней. – Она… сама… пожелала… меня видеть?

– Сама, сама, – проворчал Орлов. – Ох, тезка, ведали мы, что ты с причудами, но чтоб с такими!.. Оно, конечно, страшно глаз потерять. Особенно в молодости… тебе сколько?

– Двадцать пять.

– Ну вот. Да только… Гриш, забудь про монастырь! Поверь, посильнее нас молитвенники найдутся на Святой Руси. А ты Отечеству послужить должен. Так мыслит государыня. Так и я думаю. Не знаешь ты себе цены…

Потемкин стоял посреди комнаты, опустив голову, растерянный, не зная, на что решиться. За окном белым-бело, снег все на свете окутал, пятнышка темного не земле не оставил… И вся эта белизна блистала под солнцем, и казалось, мир ласково пел не слышимую человеческим ухом песню…

– Баста! – решил Орлов. – Сейчас цирюльника к тебе пришлю. Камзол свой новый на выход, не надеванный ни разу, отдам. Тебе, богатырю, велик не будет. И тройка явится – не сбежишь. У меня совесть спокойна, я желание Ее Величества исполнил.

– Гриша! – Потемкин, почувствовав вдруг, как душа стала легкой-легкой, бросился Орлову на шею…

* * *

От бороды не осталось следа. Чисто выбритый, в белоснежном парике, в искрящемся бриллиантами камзоле от щедрот орловских предстал Потемкин пред государыней. Черная бархатная лента проходила через половину лица, скрывая ослепший глаз, но не только это было в нем непривычно.

Где восторженный, странный юноша, жаждущий, как чуда, ее любви? Его не находила Екатерина в этом исполненном достоинства молодом муже, глядящем на нее с прежним благоговением, но без прежней тоски. Лицо его исхудало, крупные мужественные черты стали четкими, почти чеканными, и еще яснее отобразилось во внешности Потемкина нечто – важнее красоты. За полтора года добровольного затвора о чем только ни мыслилось – за десять лет того не передумаешь! Тем паче, если ум к философии склонен. Не постарел Потемкин, но возмужал, укрепился духом, восчувствовал новую жизнь – и к испытаниям, и к счастью был готов.

Что-то дрогнуло в сердце Екатерины. Что-то ласково коснулось души. Чувства еще смутные, неразгаданные, глухо шевельнулись в сердце… Но рядом с подпоручиком Потемкиным стоял генерал-адъютант Орлов. Ведая о великой потемкинской любви, оставался вполне беззаботен – в последнее время очень уж нежна была к нему, ближайшему своему другу, Екатерина. Григорий Григорьевич знал, что он неотразим…

* * *

Потемкина произвели в поручики. Время шло. Но не было ни испытаний, ни счастья. Была обыденная, рутинная служба, ничего не дававшая ни уму, ни сердцу. Но он уже начал постигать великую науку смиряться и ждать. Ревностно изучал строевую службу, манежную езду. Был казначеем полка. Надзирал за шитьем мундиров. Пытливый ум жаждал хоть какой-то работы, поэтому даже мундиры становились пищей для размышления. Зачем, рассуждал Потемкин, в военной форме столько излишнего, неудобного. А если бы переделать? Но его мнением на сей счет никто не интересовался.

С Екатериной сложилась спокойная теплая дружба. Потемкин был частным гостем эрмитажных собраний, куда царица приглашала самых близких друзей. О любви не было и речи. Гриша как будто бы успокоился. Он не разлюбил, но привык к своей любви, как давно свыкся и с одноглазием, уже почти его не замечая.

Шло время…

И вот – война. Потемкина она застала в придворном звании камергера. Он был освобожден от воинских обязанностей, но заныла душа, запросилась в сражения. Хоть и страшно было… Не на прогулку же собрался. Григорий Орлов вызвался снабдить его рекомендательными письмами к командующему 1-й армией князю Голицыну. Дело оставалось за решением государыни.