Спирита - Теофиль Готье

целомудрие нуждалось в таком утешении и таком оправдании. Не гордыня, не кокетство руководили мною, а исключительно чувство собственного достоинства.

Время шло, Вы вернулись из Египта, и все заговорили о Ваших ухаживаниях за госпожой д’Эмберкур, о том, что Вы якобы влюблены в нее. Сердце мое встревожилось, я захотела увидеть соперницу. Мне показали ее в ложе Итальянского театра. Я пыталась оценить графиню беспристрастно и нашла ее красивой, но лишенной очарования и утонченности и даже похожей на копию классической статуи, сделанную посредственным скульптором. Она соединяла в себе все, что составляет идеал глупцов. Меня поразило то, что Вам мог понравиться этот идол. Лицу госпожи д’Эмберкур, очень правильному на первый взгляд, недоставало индивидуальности, своеобразия, неповторимого шарма. Такой она показалась мне в тот вечер, такой она, очевидно, была всегда. Несмотря на разговоры, мне хватило самолюбия, чтобы не ревновать к этой женщине. Однако слухи становились все настойчивее. Поскольку плохие новости всегда достигают ушей тех, кого они интересуют, я знала обо всем, что происходит между Вами и госпожой д’Эмберкур. Один утверждал, что помолвка уже состоялась, другой даже называл точную дату Вашей свадьбы. Я не имела никакой возможности проверить правдивость этих слухов. Все считали этот брак делом решенным и удачным во всех отношениях, и мне не оставалось ничего другого, как верить. Но мой внутренний голос твердил, что Вы не любите госпожу д’Эмберкур.

Правда, многие браки заключаются без любви, а только ради того, чтобы обзавестись домом, упрочить свое положение в обществе, а также из потребности в покое, которую многие испытывают после бурной молодости. Глубокое отчаяние овладело мной. Жизнь кончилась, чистая мечта, которую я так долго лелеяла, умерла. Я не могла даже думать о Вас, потому что теперь Вы перед Богом и людьми принадлежали другой, и мое доселе невинное желание становилось греховным, хотя в моей страсти никогда не было ничего, что могло бы заставить краснеть моего ангела-хранителя. Однажды я встретила Вас в Булонском лесу. Вы ехали верхом рядом с коляской госпожи д’Эмберкур, но я забилась в угол кареты, стараясь спрятаться от Вас, так же как раньше стремилась попасться Вам на глаза. Эта короткая встреча была последней.

Мне едва исполнилось семнадцать. Что станется со мной? Как закончить жизнь, разбитую в самом начале? Выбрать одну из партий, на которую мои мудрые родители дадут согласие? Именно так поступают многие девушки, силой обстоятельств разлученные со своим идеалом. Но верность Вам не позволяла мне пойти на такой компромисс. Я считала, что раз моя первая и единственная любовь принадлежит Вам, то в этом мире я могу стать только Вашей – всякий другой союз казался мне своего рода изменой. В моем сердце была лишь одна страница, Вы, сами того не желая, написали на ней свое имя, никто другой не имел права его перечеркнуть. Ваша женитьба не избавляла меня от верности. Вы были свободны, потому что ничего о моей любви не знали, а я была связана. Мысль о том, чтобы стать женой другого, внушала мне непреодолимый ужас, и, отказав нескольким женихам, я, понимая, как трудно жить старой девой, решила оставить мир и посвятить себя религии. Только Бог мог укрыть мою боль и, возможно, утешить меня.

Глава XI

Несмотря на родительские упреки и мольбы, которые меня расстроили, но не обескуражили, я поступила послушницей в монастырь Сестер Милосердия. Сколь ни твердо принятое решение, момент последнего расставания всегда ужасен. Решетка в конце длинного коридора обозначает границу между жизнью мирской и затворнической. До этого порога, непреодолимого для всякого непосвященного, семья может проводить деву, посвящающую себя Господу. Вслед за последними поцелуями на глазах у бесстрастных и хмурых монахинь дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы послушница, которую как будто тянут во тьму, могла проскользнуть внутрь, после чего затворяется с металлическим лязгом, что глухим раскатом грома разносится в тишине здания. Даже звук захлопывающейся крышки гроба не отзывается в сердце такой скорбью и болью. Я почувствовала, как кровь отхлынула от моего лица и зловещий холод объял меня. Я сделала первый шаг за пределы земной жизни, отныне для меня закрытой. Там, куда я проникла, страсти утихают, воспоминания стираются, молва не слышна. Там нет ничего, кроме Бога. Мысли о Нем достаточно, чтобы заполнить пугающую пустоту и царящее вокруг гробовое безмолвие. Я говорю теперь только потому, что мертва.

Моя тихая и последовательная набожность не достигала мистической экзальтации. Не глас свыше, а вполне земная причина заставила меня искать убежища под сенью монастыря. Я потерпела душевное крушение, разбившись о невидимый риф, моя скрытая ото всех драма увенчалась трагической развязкой. Поначалу я испытывала то, что в благочестивой жизни называется жаждой, стремлением, тягой к миру. Смутное отчаяние овладело мною, мирские воззрения делали последние попытки вырвать ускользающую добычу из ее добровольного заточения, но вскоре смятение мое улеглось. Привычка к молитвам и религиозным обрядам, регулярные службы и строгий устав, направленный на обуздание ума и тела, обратили к небесам мысли, которые еще слишком хорошо помнили землю. Ваш образ по-прежнему жил в моем сердце, но я научилась любить Вас только в Господе.

Монастырь Сестер Милосердия не похож на романтическую обитель, которая, как думают люди светские, дает приют любовным разочарованиям. Здесь нет ни стрельчатых арок, ни колонн, увитых плющом, ни лучей ночного светила, проникающих сквозь лепестки разбитой розетки и освещающих надпись на могиле, ни часовен с пестрыми витражами, фигурными столбами и ажурными замками сводов, как нельзя лучше подходящих для декораций или диорам. Религиозность, стремящаяся поддержать христианство своей живописной и поэтической стороной, не нашла бы здесь ни одной темы для описаний в духе Шатобриана1. Здание построено недавно, в нем не найдешь ни одного темного уголка, который дал бы приют легенде. Ничто не радует глаз: нет ни орнаментов, ни художественной фантазии, ни живописи, ни скульптуры, повсюду только строгие и прямые линии. Белый свет, похожий на тусклый зимний день, заливает длинные коридоры с симметричными дверями келий и наводит глянец на гладкие полы. Везде царствует мрачная суровость, не помышляющая о красоте и о том, чтобы придать мысли форму. Эта унылая архитектура хороша тем, что не отвлекает погруженные в веру души. Высоко под потолком сквозь окна с частыми железными решетками виднеются только кусочки серого или голубого неба. Ты чувствуешь себя как в крепости, возведенной для защиты от мирских козней. Для этого достаточно толстых стен. Красота была бы лишней.

Даже прихожан пускают только на одну половину монастырской часовни. Огромная