Жизнеописание Льва - Наталия Андреевна Репина

— Вооон там, видите?

Синие в сумерках дома с редкими огнями, черные газоны и костлявые остовы деревьев. На остановке топчутся серые фигурки.

Мы молчим у окна, и мне начинает казаться, что, возможно, я смогу ей хоть немного объяснить про то, что составляет мою картину мира. Надо только поколебать вот эти ее закоснелые примитивные установки, это са-мо-до-воль-ство — не в бытовом смысле, а, так сказать, в онтологическом. Екатерина Ермолаевна довольна своим существованием и всем, что с ним связано, в этом доме и вообще. А я в своем сомневаюсь и нет.

Идея отвезти Митю на нашу дачу была не вполне мною продумана. Точнее, она была плодом неудачной импровизации.

Тут вот что. Митя — брат Полины. Мама их так и не знаю где, неловко выспрашивать. И Митя учится на последнем курсе МИРЭА. Но. Митя хочет быть скрипачом. И чтобы не кричать в сорок лет, что он мог бы стать скрипичным Шопенгауэром или Достоевским, Митя решился на перемену участи. То есть по окончании МИРЭА поступать в музыкальное училище.

В Мерзляковском его отвергли — там берут четырнадцати-пятнадцатилетних. А вот в Гнесинском согласились принять документы.

Все это я выяснил, сопроводив Митю однажды после чаепития до «Макдональдса», где он подрабатывает в свободное от МИРЭА время. Кстати, Алевтина тогда тоже была, но, к Полининому сожалению, осталась допивать с Женей чай. Что-то там ее муравьиные антенны в Мите забраковали.

Судя по той музыке, что я слышал за стеной, Мите лучше быть слушателем, чем исполнителем. Уверен, он хорошо все понимает, но выразить не дано. Я не знаю, как Мите это сказать, потому что вижу в его глазах фанатичный, экс-та-ти-чес-кий блеск, когда он говорит о музыке. Надеюсь, он меня не спросит о своих перспективах. Но если он меня спросит.

В общем, я предложил позаниматься с моей мамой — она все равно бездействует на даче, а ему нужен концертмейстер. Возможно, профессиональная помощь поможет. Более того — у нее остались в Гнесинке кое-какие связи. Он с радостью и благодарностью принял мое предложение. И вот мы приехали на дачу.

Я иду набрать яблок для оладушек, а он бережно открывает скрипичный футляр. Благоговейно. Скрипка прячется в нем, завернутая в красный павлопосадский платок.

Яблоки уже нехороши. Промерзшие, с темными боками. Надо было позаботиться об альтернативе. Митю нечем будет кормить. Разве занять чего-нибудь у дяди Толи? Но он пока не отдал мне деньги, и это будет выглядеть как намек. И вдруг у него дядя Костя.

Из сада мне слышна репетиция. И довольно быстро я понимаю, что, кажется, оказал Мите медвежью услугу. Он не в состоянии играть с концертмейстером. Насколько я знаю, он окончил ДМШ. Шут его знает, что это была за ДМШ.

Митя не попадает в такт и вообще никуда не попадает. Он просто играет сам по себе. Сначала они не могут вместе начать, несколько раз. Затем быстро расходятся в темпе. Далее. Кажется, мама указывает ему на неверные ноты — по крайней мере, ноты точно были неверные, проблемы с интонацией, да. Далее, высчитываю я мамин алгоритм, она, очевидно, решает плюнуть на всё и просто дать ему возможность доиграть, подстраиваясь, насколько это возможно. Это разумно, нельзя так уж сразу уж де-мо-ра-ли-зо-вать исполнителя.

Но Митя останавливается сам.

Я даю им возможность побеседовать. Мне надо собирать яблоки. Найти хоть какие-то. Или на самом деле я малодушно предоставляю маме вынести приговор.

На кухне я роняю несколько, в попытках подобрать их роняю еще. Яблоки глухо скачут по полу. В комнатах слишком тихо. Не могли же они поссориться.

— Мам?

— Да?

Я захожу в комнату, где мама так и сидит за роялем.

— А Митя?

— Ушел.

— ?

— Что непонятного? Ушел.

— Ты что, ему что-то сказала?

— Нет. Просто перестал играть, попрощался, схватил футляр и ушел. Буквально умчался. Вот платок потерял. Я не успела придумать, как его остановить.

Павлопосадский платок лежит на полу, яркий, среди нашего сереющего от времени хлама. Беда, беда. Дорога в квартиру Сызранцева мне отныне, похоже, заказана.

— Бедный мальчик, — говорит мама. — Никаких шансов. Кстати, Толя вернул тебе какие-то деньги. Может, сходишь на станцию за варениками?

У нас в библиотеке среди моих любимцев — постоянных читателей — есть одна пожилая женщина, которую я люблю более других. Девочки зовут ее «Каркуша». Она всегда приходит по понедельникам, и от нее удушающе сильно пахнет вьетнамской «Звездочкой». Каркуша одевается многослойно, голову заматывает платком, у нее большой острый нос, действительно делающий ее похожей на ворону. И говорит она отрывисто, резким голосом. Каркуша всегда либо берет «Квартеронку» Майн Рида, либо сдает — с тем чтобы на следующей неделе взять опять. Это постоянство завораживает меня настолько, что один раз, когда книжку захотел взять другой читатель, я испугался до пота и дрожания в руках — и отказался ее выдать, сославшись на необходимость реставрации. Книжка и правда была сильно засалена и пахла «Звездочкой».

Надо же было такому случиться, что в то самое время, когда Женя заходит ко мне забрать перевод (я пока остерегаюсь идти к Сызранцеву: в портфеле у меня лежит павлопосадский платок, я Фрида), — так вот, когда Женя приходит в библиотеку, Каркуша впервые обращается ко мне не по поводу книг.

— Позвоните, пожалуйста, моей маме! — выкаркивает она. Выкаркивает, да.

Признаться, я вздрагиваю.

Женя весь внимание.

— Что?

— Позвоните, пожалуйста, моей маме!

— Ну… извольте.

Она диктует телефон.

— А что сказать?

— Скажите, что я задержусь. Я приду в десять.

Сейчас только шесть часов, и она явно собирается уходить из библиотеки. Мне очень хочется разузнать, где она проведет эти промежуточные четыре часа, но

Говорю маме — та совсем не удивилась звонку, — что ее дочь задержится, и кладу трубку.

— Спасибо, — говорит Каркуша. Без тени реальной благодарности.

У нее есть мама. Это странно. Странно. Почему это странно?

— У нее есть мама, — говорю я Жене с удивлением, когда Каркуша уходит.

— Почему же нет? — спрашивает Женя.

— Как-то странно.

— Отнюдь, — говорит Женя, и глаз его вспыхивает вдохновенным голубым сиянием. — Существование у этой женщины мамы и вообще жизни за пределами библиотеки

вернее, ваше удивление от этого факта

приводит нас к вот какому осознанию: читатели являются для вас не реальными существами, но лишь частью библиотечной системы. Вам кажется, что они