Удар отложенной смерти - Инна Тронина

– Ладно, замётано, – успокоился Захар. – А Евгений Андреевич как поживает?

– Сейчас у матери, на Литейном. Надо завтра после работы к ним забежать. Женька, сопля, привык у Ленки по полдня нежиться в постели и закатывать истерики по любому поводу. Ну, а у матери не разгуляешься. Я её переломить не мог, не то, что Женька. Она ведь хватает и тащит из кровати прямо под холодный душ. Звериный режим, всё по часам, гимнастика – обязательно. Одно время, Сысоич, я её не понимал. Считал, что меня хотят лишить свободы. А потом пришлось самому себя истязать, чтобы прийти в норму после наркоты. Ладно, пошёл я. Завтра встретимся…

– Слушай, у меня машина во дворе. – Захар не мог отделаться от тревожных мыслей. Скорее всего, Андрей опять прячет под курткой рану, к которой крест-накрест приклеена пластырем пропитанная фурацилином марля. – Сейчас Лике только скажу и спущусь.

– Не надо, я «тачку» поймаю. – Андрей сжал плечо Горбовского в своём кулаке. – Иди спать – ты же недавно приехал. И перед Ликой извинись за меня. Здорово всё-таки, что канал раскрыли…

– Здорово. – Захар смотрел на Андрея внимательно, пытливо. – Ты там осторожнее. Смотри, чтобы опять тебя не остановили для разборок. Не драться же каждый день, пусть даже в охотку и умеючи.

* * *

Андрей шёл по заснеженным дворам от Морской набережной к Наличной улице. Между домами гулял шквалистый ветер с залива, который сейчас был, к счастью, в спину. Но всё равно Озирский едва держался на ногах. Колени дрожали, подгибались, а наледь, как всегда, не посыпали песком.

Ему пришлось уже раз десять остановиться, сплюнуть розовой слюной в сугробы. На пустой, заметённой бураном Наличной улице никаких автомобилей не было вообще. Гавань словно вымерла, и лишь чудом, у станции метро «Приморская», появился запоздалый автобус. На удачу, он шёл в парк – как в ту сторону, куда нужно было Андрею. У капитана был бесплатный проезд, и он просто упал на сидение, боком по ходу автобуса. В полутёмном салоне сидели двое мрачных мужиков, по виду – работяг с завода, и три бабки с кошёлками.

Озирский стиснул зубы, запрокинул голову. Сейчас на него никто не смотрел. Можно было позволить себе маленькую слабость, потому что страдания стали невыносимыми. Поясницу обволокла невероятно мерзкая, ломящая боль, рядом которой все прочие страдания казались шуточными. Рвота неудержимо подступала к горлу, и Озирский жалел, что не прихватил с собой хотя бы полиэтиленовый мешочек. Широко раскрыв рот, он старался удержать спазмы и вытирал ладонью мокрое, горячее лицо.

Может быть, впервые в жизни Андрею стало по-настоящему жутко. Если не вернётся Обер, придётся сдохнуть в пустой квартире. Да и нацело доверяться бандиту-отравителю тоже было глупо. Автобус немилосердно трясло, и каждый пинок Саввы Ременюка возвращался к Андрею с удесятерённой силой. Кровь наполнила рот, и светло-красная слюна капнула на рукав куртки.

Как же он умудрился так влипнуть? Как допустил, чтобы его хрястнули по голове там, в крематории? На полминуты занялся актами, чуток ослабил внимание – и вот печальный итог. Единственно, что радовало – собственное шальное везение. Удалось внушить Оберу мысль о том, что в печь запихивать его пока рано. За эти способности спасибо покойному дедушке…

Георга-Кароля Озирского по-русски звали Георгием Болеславовичем. В сорок четвёртом году на Западной Украине он сумел усыпить усилием воли двух часовых-оуновцев и совершить практически нереальный побег. Дед был точно так же избит. Но сумел разворошить крышу, незамеченным спрыгнуть на землю и скрыться. Георга даже тогда не связали – бандитам казалось, что подполковник «безпеки» еле дышит…

Впрочем, умереть не поздно и сейчас. Почему бы и нет? Внутри точно каша, что бы там Обер ни говорил. Осматривал-то он, между прочим, накоротке, и вполне мог ошибиться. К тому же Обер – не врач, а всего лишь фельдшер.

Селезёнку Андрей потерял давно – девять лет назад. На съёмках, при выполнении трюка «подсечка», лошадь упала и придавила каскадёра. Аппендикс пришлось удалять в районной деревянной больничке – в Вологодской области. Туда Андрея отправили уже с другой съёмочной площадки – как оказалось, очень вовремя. Он давно привык, что раны заживают, как на собаке, и справлялся собственными силами. Но вот теперь придётся набрать в «скорую», если судьба даст дойти до дома. Задание выполнено, Захар всё знает, и можно немного отдохнуть…

Готтхильф говорил о травках из Уссурийской тайги. Там действительно растёт что-то необыкновенное – и в газетах об этом писали, и слухи такие ходили. А вдруг поможет – чем чёрт не шутит? Если это так, то можно будет вскоре выйти на службу. По другим заданиям куча дел, а если пропустишь хоть немного, что-то обязательно сорвётся. Могут человека насмерть порезать только потому, что он вовремя не свяжется с координатором. Мало того, что другого придётся искать, так ещё и совесть замучает. Из-за каждого агента у капитана болело сердце.

Конечно, за вчерашний уже промах очень стыдно. Впредь надо быть умнее. Научиться, к примеру, видеть затылком и читать мысли окружающих. Ничего не попишешь – опыт приходит со временем. Но в его работе позволять себе ошибки по наивности – слишком большая роскошь. Знал ведь, чего стоит Ременюк, а позволил ему зайти за спину, ударить по голове…

Озирский чуть не проехал свою остановку. И буквально выпал на обледеневший тротуар. Автобус ушёл пустым – все остальные пассажиры высадились раньше. Андрей доплёлся до фонарного столба, удивляясь, как вообще когда-то мог ходить нормально. Ничего себе, приложили его на Шафировском… Как бы туда вскоре не пришлось вернуться – уже холодным!

Кашлять было нестерпимо больно, но Андрей постарался отхаркнуть кровавую слизь. Потом набрал в лёгкие обжигающего морозного воздуха и двинулся к своему дому. Ещё издали заметил, что окна квартиры слабо светятся – значит, Обер там. Андрей ускорил шаг, но не сумел дойти до подъезда. Его вырвало кровью прямо под окнами первого этажа.

Озирский смотрел, как шлёпаются на свежий снег сгустки, напоминающие сырую печёнку. Прошло, может быть, минут десять, и он разогнулся, вытирая платком губы. Немного отдохнул, потом потянул ручку входной двери; она поддалась не сразу. Под потолком светила голубая лампочка, и из полумрака проступали ряды металлических почтовых ящиков. Только бы не грохнуться, дойти до квартиры. А там видно будет, что делать, – уже совсем немного осталось…

Кабина лифта сегодня особенно воняла мочой. Новые судорожные спазмы то и дело подступали к корню языка. Андрею казалось, что лифт уже давно проехал седьмой этаж, унёс его на крышу. Поднял над Ульянкой, над всем городом, потому что прошло слишком много времени. Как больно и тошно, свет меркнет перед глазами – словно гаснет театральная люстра.

Когда створки лифта разошлись, Андрей с трудом смог выйти. Теперь уже недалеко до туалета. Надо дотащиться – хоть по стенке, хоть на четвереньках. Озирский достал из внутреннего кармана кожанки ключ, но вставить его в скважину не сумел. Чувствуя, что теряет сознание, он всей ладонью нажал на кнопку звонка.

Когда Филипп Готтхильф открыл дверь, Андрей, ни слова не говоря, прошёл мимо него в туалет. Склонился над унитазом, изрыгая из себя свернувшуюся кровь, содрогаясь от боли и истекая холодным потом…