Медальон льва и солнца - Екатерина Лесина

Стыдно.

– И не ходи за мной, ты чего, не врубаешься, что это опасно? – Голос ближе, точно к лавочке идет. Никита поднялся и нырнул в кусты, благо сирень разрослась – настоящие джунгли, правда, вонючие изрядно и плотные, едва-едва протиснуться. Ветка уцепилась за шиворот майки, другая полоснула по лицу, едва-едва успел глаза прикрыть.

– Ты вообще слушаешь, чего тебе говорю? – Голос был совсем рядом, и Никита, отыскав в зарослях небольшую залысинку, с наслаждением сел. Ноги дрожали, руки тоже.

– Юрочка, – женское сопрано, приправленное пряно-обиженными нотами. – Прости, пожалуйста… пожааалуйста! Я тебя очень люблю, а ты не звонишь. Почему не звонишь?

Земля была мокрой и воняла чем-то навозно-перегнойным, длинные ветви сирени смыкались над головой темно-зеленой, сумеречной сетью, в которой редкими бело-розоватыми пятнами виднелись цветочные кисти.

– Солнце мое, ну договорились же делать так, – мужчина злился и старательно эту злость скрывал, Никита ему даже посочувствовал, что так тяжело приходится: бабы – они прилипчивые, сначала любовь, потом необходимость от этой любови избавиться и как-нибудь так, чтоб не услышать в очередной раз про то, какой ты козел.

Козлом, правда, Жукова обзывали редко, куда чаще – скотиной.

Особенно Бальчевский.

– Ты… ты совсем меня не любишь! Ни капельки… я… я расскажу все!

– Зайка, успокойся!

Никита мысленно присоединился к просьбе, очень уж едкий голосок был у неизвестной зайки. По ту сторону кустов раздался сдавленный всхлип, правда, тоже довольно-таки громкий.

– Да люблю я тебя, люблю, вот ведь глупая… не любил бы, неужели стал бы так рисковать? Ради тебя все, котик, солнышко мое… а она, она чокнутая, психованная… и страшная. Ты же красавица.

Он долго еще говорил, постепенно успокаиваясь сам и успокаивая подругу, которая всхлипывала все реже, все тише. А потом и вовсе стихла. И голос-бормотанье тоже, но из кустов выползать не хотелось, потому как внутри было прохладно и даже уютно, хотя, конечно, заметь кто это убежище – стыда не оберешься.

– Тебе к врачу надо, – первым делом заметила Марта. И нахмурилась. И шляпку свою к груди прижала. А этот, который рядом, который из милиции, тоже нахмурился и спросил:

– Значит, любовница была?

– Наверное. – Мент Никите не нравился, во-первых, потому как слишком уж близко подобрался к Марте. Ну а во-вторых, мент здоровый и спортивный с виду, подкачанный, и на фоне его Жуков с обгоревшим и начавшим облезать носом выглядит жалко, если не сказать хуже.

Антипатия росла.

– С женой в кустах не прячутся, – добавил Никита.

Вот ведь как, а жалко девочку, хорошая была. Смешная. И продавщица из магазина, в котором переучет сегодня таки закончился, долго рассказывала подружке про то, что на берегу второе тело нашли и что теперь пансионат точно закроют, потому как всем понятно – отсюда маньяк.

– А вы уверены? – Здоровяк глядел на Жукова с явным сомнением, точно ни одному слову не верит. Ну и фиг с ним, Никита свой гражданский долг выполнил, а остальное ему, если вдуматься, по барабану.

Вот именно.

– Уверен, – ответил он. – Других Юр тут нету.

Мент, своими вопросами буквально вывернувший Никитину память наизнанку, все-таки убрался, а то Жуков и вправду начал опасаться, что этот допрос никогда не закончится, и клял себя за длинный язык. Верно Бальчевский говорит, меньше знаешь – крепче нервы.

– Странно, – сказала Марта, глядя почему-то под ноги, будто глядеть на Жукова ей было неприятно. Ну да, конечно, он же полным идиотом смотрится, сначала рассказывал про то, как в кустах блевал, потом как разговор подслушивал… какая тут романтика? А еще лист этот дурацкий, к носу приклеенный, – продавщица посоветовала, пожалела, сказала, что так меньше облезать будет.

Бутылка вина – одна, и без водки, хотя очень тянуло купить, не чтоб выпить, а просто назло местным распорядкам и Бальчевскому – так вот, добытая в очередном походе бутылка вина стояла себе под кроватью, дожидаясь вечера. И, похоже, пить ее придется в одиночестве.

Зря водки не купил. С водкой оно как-то привычнее. И не с Мартой надо было знакомиться, а с той рыженькой девчонкой, которая сегодня поутру прямо-таки глаз с него не спускала. Узнала, наверное.

– Странно, – повторила Марта, надевая шляпку.

– Что странного?

– Все. Кому понадобилось Дашку убивать? Мужу ради любовницы? Глупость.

– Почему глупость? – Никита потер саднящую шею, давешний сон на открытом солнце оборачивался спаленной шкурой, которая чесалась до жути – верный признак того, что вот-вот слезать начнет. А Марта, завязав под подбородком аккуратный бант, пояснила:

– Ты ж видел Яшку, ну, Дашку то есть? Она не от мира сего, с такой развестись не проблема, и бумаги она любые подмахнет, не глядя. Ей скажешь – подписывай, она и подпишет, точно так же, как он говорил – ешь, и она ела. Зачем убийство? Убийство – это преступление, статьи же за подлость в кодексе нету.

Серьезный взгляд и легкомысленная шляпка-ведерко, атласный бант, который так и тянет развязать, а шляпку стащить и волосы потрогать, растрепать, нарушить холодное совершенство образа.

– Что? – Марта с некоторой поспешностью поправила складочки сарафана. – Я что-то не то говорю? У тебя взгляд такой…

– Извини, задумался просто, – Никита отодрал увядший лист, потер переносицу – липкая – и, дав себе зарок завтра же познакомиться с рыженькой, спросил: – Так это, вечером как? Не передумала?

– Посидеть и поговорить? – она улыбнулась. – Нет, не передумала. А лист клеить нужно не подорожниковый, а капустный. И в шапку тоже класть, от солнечного удара.

Издевается. Нет, все, хватит с него этой Снежной королевы…

– На самом деле все не так, как кажется. – Никита сидел на полу, поставив на скрещенные ноги бутылку контрабандного вина. Забавный. Обгоревшая кожа потемнела и начала слезать, отчего казалось, будто лицо и руки Жукова покрыты мелкой чешуей. Периодически он принимался скрестись, потом спохватывался, извинялся и пытался сунуть руки в карманы. А бутылку так и не открыл.

– Ты так смотришь, как…

– Как кто? Или что? – Я с ногами забралась на диван. Эх, еще бы камин разжечь, но я не умею, а звать кого-то – значит, выдать наш с Жуковым секрет. Тот снова поскреб плечо, вздохнул и пожаловался:

– Чешется! А смотришь, вот как в зоопарке… ну, прикинь, люди ходят в зоопарк, потому что думают, будто это они смотрят на животных.

– А на самом деле?

– На самом деле все не так. И со мною тоже. Я с детства петь мечтал, вот сколько себя помню, все представлял, как это будет. Огромный-огромный зал, ряды кресел, такие, знаешь, с красной обивкой и деревянными подлокотниками, и на обратной стороне спинки железная табличка с цифирьками. – Жуков нежно погладил бутылку. – И занавес, тяжелый, пыльный и нарядный. Конферансье выходит и объявляет: Никита Жуков! И занавес раздается в стороны, загораются лампы, я выхожу, неторопливо, как подобает знаменитости, а зал встает… я пою, потом опять пою и снова пою. Как Шаляпин и даже лучше. И они молчат, слушая и восхищаясь.