Дж. - Джон Берджер

Кратчайшим проявлением абсолютного желания является оргазм. Сильная страсть продлевает желание. Однако даже в его кратчайшем проявлении это переживание не следует рассматривать как физиологический или нервный рефлекс. В нем принимает участие воображение – память, язык, мечты. Объект исключительного желания ощутим и уникален, а следовательно, он или она – пусть даже на краткий миг – безоговорочно воплощает в себе саму жизнь.

Переживание = Я + Жизнь.

Но как об этом написать? Подобное уравнение невозможно передать в повествовании от третьего лица. Третье лицо и повествовательная форма являются пунктами договора между писателем и читателем и основываются на том, что оба они понимают персонаж шире и полнее, чем сам персонаж осознает себя. Это нарушает условия уравнения.

Применительно к ключевому моменту полового акта все существительные обозначают предметы таким образом, что отрицают смысл переживания, которое они призваны описывать. Влагалище, передок, киска, щель, мохнатка, манда, пенис, член, хер, конец, уд, елдак, шишак и тому подобные наименования любых частей тела, являющихся объектами сексуального наслаждения, при непосредственном описании полового акта на любом языке звучат с непреодолимой чужеродностью. Слова и фразы, стоящие рядом с ними, да и весь смысл предложения, в котором они употреблены, отторгают вышеупомянутые существительные, будто выделяя их курсивом – не потому, что они незнакомы читателю или писателю, а именно потому, что это слова от третьего лица.

Те же самые слова, употребленные в прямой речи – как ругательства или описательно, – приобретают иное значение и теряют чужеродность, потому что характеризуют говорящего, а не описывают половой акт. Как ни странно, глаголы (совокупляться, переспать, перепихнуться, трахнуть, давать, сосать, целовать) подобной чужеродностью не обладают и отторгаются меньше. Качество «впервые» связано не с совершенными действиями, а с отношениями между субъектом и объектом. Объект, находящийся в центре сексуального переживания, являясь предметом исключительного желания, превращается во всеобъемлющий. Все остальное, внешнее, перестает существовать, и объект становится безымянным.

Вот два изображения:

Они искажают меньше слов. С помощью этих рисунков немного легче представить то качество сексуальных переживаний, которое я обозначил словом «впервые». Почему? Рисунки наглядны, они ближе к физическому восприятию. Впрочем, этого объяснения недостаточно. Картина с порнографическим сюжетом, созданная древнеримским художником или мастером эпохи Возрождения, будет гораздо нагляднее, но не сделает мои объяснения понятнее.

Может быть, это оттого, что рисунки схематичны, как диаграммы? Вряд ли. Медицинские диаграммы зачастую еще схематичнее – и ничего не проясняют. Мои рисунки яснее слов и подробных изображений потому, что несут минимальную культурную смысловую нагрузку. Я попробую объяснить это от противного.

Напишите над первым рисунком слово «большой». Восприятие рисунка немедленно изменится, его культурная смысловая нагрузка возрастет. Рисунок превратится в послание, адресованное писателем читателю. Припишите слово «его» перед словом «большой» – и рисунок снова изменится.

Над вторым рисунком сделайте надпись «Подставьте имя женщины». Хотя в надписи больше слов, смысл рисунка это не меняет. Слова не классифицируют рисунок, не используют его синтаксически. Изображение по-прежнему остается в исключительном распоряжении зрителя. А теперь выполните то, что требует надпись, – подставьте имя женщины. К примеру, Беатриса. Культурная смысловая нагрузка возрастет, и рисунок станет непонятнее. Имя Беатриса отсылает рисунок к внешней системе категорий. То, что изображено на нем, стало частью Беатрисы. Беатриса – Беатриче – часть европейской культуры. В итоге перед нами – примитивное изображение полового органа, а сексуальное переживание само по себе целостно.

А теперь надпишите над каждым из рисунков слово «я».

Я пишу о любовниках в постели.

Ее взгляд возвращается к нему. Для него взгляд так же определен и постоянен, как дом или конкретная дверь. Он найдет, как к ней вернуться.

К этому взгляду несколько лет назад его подготовила юная цыганка. За этим взглядом кроется полная уверенность в том, что все выраженное в это мгновение – без мыслей, без слов, одними глазами – будет моментально понято. Существовать в этот миг – значит быть познанным. Все различия между личным и безличным исчезают.

Не следует превратно истолковывать смысл этого взгляда. Он одновременно и в равной мере выражает мольбу и благодарность, но это не означает, что Беатриса благодарна за случившееся и умоляет о будущем.

– Не останавливайся, сладкий мой, не останавливайся, – может быть, произнесла она – или произнесет. Но не этим взглядом.

Подобное толкование предполагает, что, если все сложится удачно, этот взгляд преисполнится одной лишь благодарности. Мужчина, как властелин и собственник, надеется на такой исход, но в данном случае это толкование ложно.

Взгляд Беатрисы благодарит и умоляет одновременно не потому, что в ней сосуществуют оба эти чувства. Нет, чувство одно. Ее глаза говорят только об одном. Для нее не существует ничего, кроме этого чувства. Она благодарна за то, о чем умоляет; она умоляет о том, за что уже благодарна.

Ее взгляд объясняет ее состояние. Желание наслаждается своим удовлетворением; точнее, не существует ни желания, ни удовлетворения, потому что между ними нет противоречия; каждое ощущение становится ощущением свободы; свобода исключает все остальное.

Ее взгляд выражает свободу, которую юноша воспринимает как данность, но нам, в нашем мире от третьего лица, приходится называть это выражение одновременно мольбой и благодарностью.

Чуть позже она гладит его по спине и шепчет:

– Видишь… видишь.

Мы не погружаемся в мир. В нас есть резкость, почти хирургическая острота. В нас – если отважиться – существует лезвие, способное отсечь весь мир целиком, мир, притворяющийся частью нас, мир, к которому мы якобы принадлежим, если верить вялым и ущербным утверждениям. Скажи мне сейчас. Сейчас мне скажи.

Она подставляет ладонь под его мошонку.

Из длинного тугого бутона высвобождаются длинные лепестки; их кончики расходятся, образуя на конце цветка приоткрытый рот. Высвобожденные лепестки медленно поворачиваются, как лопасти пропеллера, – за восемь часов происходит поворот от сорока пяти до девяносто градусов. В круговом движении лепестки отходят от центра и отгибаются от небольшой круглой чашечки, выпяченной вперед.

Так распускается цикламен. И так же, только с большей скоростью, ощущается набухание пениса, движение крайней плоти, обнажающей головку полового члена.

Часы отсчитывают иное время.

Я гулял по лесу с миниатюрной блондинкой. Нам было хорошо вместе, но мы не были поглощены друг другом.

Мы наткнулись на дохлого зверя с почти отделенной от тела головой – то ли лис, то ли осел, то ли косуля. Голова была полая, как маска или перчатка. Вид полуразложившегося трупа не вызвал омерзения, а наоборот, ободрил нас: ухмыляющийся рот, умиротворенный глаз. Ошметки кожи на шее напоминали широкий обтрепанный рукав. Эта ухмыляющаяся полуоторванная голова лежащего на боку зверя средних размеров не обозначала смерть животного; она воспринималась знаком, предлагающим нам продолжать.