Я сам себе дружина! - Лев Прозоров

– Перстни сними, господин, и серьгу… – тихо сказала девушка. – Она оберегов не любит…

– Она? – переспросил из темного угла предбанника Мечеслав, послушно стаскивая с пальцев перстни.

– Она, – кивнула Бажера. – Там у нас, – мотнув косами, кивнула на дверь бани, – она обитает. Надо, видишь, было кочета под порогом придушить, господин, как строились, да мы-то явились голые, что соколы, а здешний люд, соседи новые, хоть кузнецу и обрадовались, кочета не дали, курочку только отжалели, благо ещё чёрную, в масть. Ну и завелась… Она.

Оба посмотрели на дверь, в которую им сейчас предстояло войти.

Потом Бажера вздохнула, постукала костяшками пальцев по косяку и негромко сказала:

– Пусти, хозяюшка, в баньке попариться. Живой на полок, неживой с полка.

В бане шумнуло – словно и впрямь кто-то скатился с полка на земляной пол, шурша гривой жестких волос.

– Ну, заносим, что ли, – сказал Мечеслав, подхватывая кузнеца под мышками – там, где тяжелее. Бажера кивнула, подхватив отца за сильные, с большими ступнями, кудлатые ноги. Потом вдруг глянула в лицо спасителю:

– А как господина из леса по имени-то звать?

Ох, и верно… он же не назвался.

– Мечеславом кличут, – глухим, ещё не отошедшим от стыда и злости на себя голосом откликнулся он. – Ижеславу-вождю сын.

Окон в бане не было, даже той рубленой щели, сквозь которую пробивался свет в предбанник – только одно, под самой крышей, которым выходил дым. Свет же больше шёл – багряный, жутковатый – от раскалённой каменки в дальнем углу. В печи грудой лежали алые уголья, над ними зыбился темный воздух, но дыма уже не было, не было и зловещей угарной синевы. Бажера с Мечеславом пристроили кузнеца на темневший сбоку от двери полок животом, повернув голову набок и подложив под неё один из веников. Девушка тут же метнулась к окну-дымоволоку, заткнув его плашкой, чтоб жар не выходил.

После этого она выхватила, будто мечи из ножен, ещё два веника из кадки в углу.

– Парить умеешь? – повернула голову у Мечеславу.

– А? – Как ни дико звучит, Мечеслава одолевало смущение. Не раз он видел девичью и женскую наготу, не раз ходил в баню и с кровными родичами в Ижеславле, и с назваными в Хотегоще. Но это было… совсем не то.

Во-первых, там всё же была родня. А во-вторых… а во-вторых, там некогда и не перед кем было смущаться – в большие родовые бани набивалась не одна и не две пары. Здесь же, в маленькой темной каморке они были вдвоём, и Бажеру он сегодня увидал впервые в жизни. Оттого во всём происходящем было что-то странное, будоражащее. Будто… будто в ночь перед началом посвящения. Кровь гремела в ушах, помешав расслышать вопрос.

– Не спи, господин лесной! – В лицо сунули жарким пахучим веником… точней сказать, попытались сунуть. Тело прежде мысли ушло от удара, обтекло его, пятерня уж потянулась перехватить бившую руку за запястье, когда он опомнился.

– Чего?

– Парить, спрашиваю, умеешь?

– Умею, – пожал он плечами.

– Тогда начали.

Банному делу отроков учат тогда же, когда учат бить из лука, владеть булавою и сулицей, седлать и рассёдлывать коней. За неуклюжесть наказывают – хоть и не так больно, как за неисправность с оружием или конской сбруей, но столь же неуклонно. Уже отроки средней поры накрепко запоминают, что нельзя просто бездумно лупить веником березовым, пихтовым или излюбленным воинами дубовым (тут Мечеслав с изумлением обнаружил, что у кузнецов и воинов вкусы схожие, в бане Бажериного отца веники тоже щеголяли узорно изрезанной по краю дубовой листвой). И толку от этого мало, и банному Богу непочтение. По последней причине не оставались безнаказанными даже попытки отроков, забравшихся в баню без взрослых, устроить на вениках побоище. Если на этом ловили, за уши или за волосы, не давая одеться, выволакивали, подбадривая упиравшихся пинками под тощие задницы, во двор. А уж там, у всех на виду, голым, мылистым от щёлока поджарым отрочьим спинам доводилось отведать кожаной, в медных бляшках, перевязи старшего родича.

Сперва потрясти над телом, почти или вовсе не касаясь его, веником, кропя жаркими пахучими каплями, будто волхв или Дед на обряде. Потом – плеснуть на каменку из корца водой, в которой настаивались веники, чтоб полок окутало облаком раскаленного, пахнущего летним лугом пара. Потом вениками, будто лопатами, зачерпывать жар и гнать его на раскрасневшуюся спину лежащего на полке. И уж после веники начинали хлестать. Опытные мужи знали до семи способов работы веником, но до того недавно прошедшему посвящение сыну вождя было еще жить и жить, а пока парил, как умел.

Бажера, оказалось, тоже с вениками управлялась на славу. Дыша через раз в пахучем, огненно-жарком облаке, в четыре руки прокатились вениками от широких кузнецовых плеч до ступней – тут дочь подняла отцовы ноги за щиколотки, подставляя их под удары веников Мечеслава. Пятки пропарить – первое дело. Через пятки-то все хвори из тела выходят, как поучал отроков в Хотегоще Збой, в доказательство же показывал, как чернеет вода вокруг опущенных в шайку пропаренных ног.

Кузнец под вениками засопел, забился было – пришлось Мечеславу прихватывать его за каменные плечи. Потом захрипел, заперхал, закашлялся сыро и гулко – тут уж Бажера быстрой белкой метнулась туда-сюда, подхватила лежащий в углу кусок ветошки, поднесла к батиным губам. Кузнец сплюнул в ветошку здоровенный склизкий комок, поглядел вокруг уже не пустым, осмысленным взглядом.

– Бажерушка, доча… живая…

– Жива я, батя, жива, оба мы живы! – Бажера кинулась отцу на шею, он обнял её – на девичьей спине пятерня кузнеца казалась особенно огромной.

– Уж и не чаял… – выговорил кузнец, потом поднял глаза, разглядел в багровых отсветах каменки стоящего в стороне и чувствующего себя на редкость лишним Мечеслава. – А это кто, доча?

– Это, батя, господин из лесу, он нас с тобою из трясины вытянул и тебя помог до дому донести, – ответила Бажера, не отрывая глаз от отца. – Мечеславом зовут, а сын Ижеславу-вождю.

Кузнец попытался сесть, ударился о потолок, явно проглотил крепкое слово – опасаясь прогневить не то «лесного господина», не то засевшую под полком Её. Неловко – Бажера молча суетилась кругом, поддерживая отца то под локоть, то под спину, – сполз с полка на приступку, сел. Снова поглядел на Мечеслава.

– Не взыщи, господин лесной, что не встаю да не кланяюсь – сил в ногах нет, – проговорил он, глядя как-то странно – не в лицо Мечеславу, а на грудь. – Уж лет пятнадцать никого из ваших не видал, слышал только. И про отца твоего слыхал. Как меня-то звать, сорока моя поди уж настрекотала?

Мечеслав удивился – такой уж сорокой-трескотуньей Бажера ему не показалась. А вот имя… имя кузнеца и впрямь и он, и она не вспоминали.

– Зычко зовусь, – верно истолковал растерянное переглядывание гостя-спасителя и дочки кузнец. – Тебе, Мечеслав Ижеславич, всегда рады. Наш дом – твой дом, – снова закашлялся, принял в протянутую пятерню ветошку из рук дочери, схаркнул туда. – Прости, не в силах я нынче гостей принимать… Бажерушка, Живко тут? Покличь – до дому мне надо. Спать хочу, мочи нету…