Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

– Вот! – удовлетворенно хлопнул в ладоши Волобуев. – Другое дело! А то сидят, замухрышки… Вон Кудряшова как разрумянилась, просто девушка на выданье, а ей-то по роли как раз нужна интересная бледность…

– Я уксуса выпью, Алексей Иванович! – запыхавшись, ответила я, не переставая высоко поднимать коленки.

Хорошо, что мне не пришло в голову надеть болотно-зеленое платье в пол, которое мне дали в костюмерной. Мы ходили вчера в костюмерную Малого театра, где нам подобрали настоящие костюмы, в которых когда-то играли «Дачников» самые известные и народные, много лет подряд.

– Нет уж, не надо, – засмеялся Волобуев. – Лучше сядь, посиди, отдышись. Так, все девочки – сели, мальчики продолжают бежать, помедленнее только, и костюмы не порвите, руками так не размахивайте!

Мальчики, развеселившиеся от бега, уже разошлись, стали бежать, как лошадки, как резвые лошадки, как лошадки, которые хотят уронить седока, как цирковые лошадки, как сошедшие с ума большие владимирские тяжеловозы…

Волобуев смеялся до слез, глядя на наших великовозрастных мальчишек, у некоторых из них уже росло дома по ребенку, а то и по два. Кто-то ведь успел отслужить в армии, другие пришли после театрального училища.

– Можно сесть?! – крикнул наш староста, огромный темноволосый Савин, нелепый и смешной.

– Нет! – в тон ему воскликнул Волобуев. – Нельзя! Беги, Савин! Представь, что впереди – твоя слава великого комика, и ты – за ней! Беги!

Савин, тяжело топая и отдуваясь, побежал дальше, за славой, за великими ролями, с ним и все остальные наши будущие великие артисты. Худенький Федя из подмосковного народного театра, равнодушный Самарцев, который все взглядывал на дверь в надежде, не придет ли Чукачин и не освободит ли его от волобуевской тирании, Сережа Григорьев, потихонечку отскакавший за спины остальных и там энергично вскидывавший руки, стоя при этом на обеих ногах…

А я любовалась, любовалась красивым до невозможности, недостижимым, близким и далеким одновременно, милым моей душе Волобуевым.

Алексей Иванович поманил меня рукой.

– Сядь рядом.

Я села на стул рядом с ним.

– Ты меня беспокоишь.

– У меня все хорошо.

– Точно?

Я посмотрела в его глаза. Надо же, у него похожий цвет глаз, как у меня. Рыжеватая кайма вокруг зрачка, а сама радужная оболочка – болотная, темно-зеленая. Сказать? Или не надо?

– Почему так бывает? – я неожиданно для самой себя произнесла то, о чем постоянно думала.

– Что?

Почему так бывает, что любишь то, что любить нельзя. Почему сердцу нельзя приказать – полюби Сережу Григорьева, он хороший, из вредных привычек только курение, порядочный, даже симпатичный. Или кого-нибудь еще, кто десять лет назад не встретил женщину, не предложил ей руку и сердце, кого дома никто не ждет…

Волобуев ждал ответа, но я ничего не сказала.

– Так, Кудряшова, подожди меня после занятий, поговорим. Время ответственное, а ты что-то у меня…

Он так это сказал – «у меня»… Но ведь я – не у него! Я – ни у кого. Мое сердце начинает трепетать, когда я вижу Волобуева. Но я ничего не делаю для того, чтобы быть вместе с ним. А когда я прихожу в театр, я чувствую, как горячая краска приливает к лицу, когда на меня взглядывает Никита Арсентьевич – серьезно, без тени улыбки. Или напевает «Мой милёночек…» – я отчего-то знаю, что я имею отношение к этой его песне, которую он стал петь после того спектакля, когда Олесе было так плохо, а мне – наоборот, хорошо.

Я видела, что волобуевская забота обо мне не всем приятна. Ведь он нравился многим девочкам. Может быть, не так серьезно, как мне, но нравился. Одной точно нравился очень. После занятий я, как он и просил, подождала, пока он выйдет из учебной части, куда зашел занести журнал. Ко мне подошла Тина Журавлева, хрупкая татарочка с темными круглыми глазами, в которых никогда не отражался свет и не было видно зрачка. Глаза ее чуть косили, но это не портило миловидного личика, которое на сцене становилось просто красивым.

– Что стоишь? – спросила она меня, становясь рядом.

– Просто.

– Просто или Волобуева ждешь?

– Жду.

– А зачем?

Я не решилась сказать, что он сам попросил меня остаться. Получается, что он проявляет ко мне какое-то повышенное внимание.

Я пожала плечами:

– Хочу отпроситься с занятий.

– А! – засмеялась Тина. И осталась стоять рядом.

Когда Волобуев вышел из учебной части, она первая подошла к нему.

– Алексей Иванович, можно я вас провожу, мне надо с вами посекретничать! – Маленькая Тина решительно взяла Волобуева под руку и поволокла по коридору.

Алексей Иванович остановился, похлопал ее по плечу.

– Катя… – обернулся он ко мне, посмотрел на Журавлеву, мертвой хваткой уцепившейся за него, засмеялся. – Нет, так дело не пойдет. – Он аккуратно разжал Тинины пальцы. – Катя! Подожди меня! А ты, Журавлева…

– Нет, нет, нет… – Тина даже запрыгала на месте, понимая, что сейчас ее прогонят, а со мной пойдут секретничать.

– Хорошо, – вздохнул Волобуев, – пойдем во дворик, расскажешь, что там у тебя.

– Алексей Иванович… – Журавлева обиженно надула губки – ей это очень шло, и она это точно знала. – Я хотела вас проводить.

– Я занят, Журавлева. Говори, или давай лучше завтра.

Тина метнула на меня бешеный взгляд, который совершенно не вязался с ее милым, расстроенным личиком, и обняла, как могла, Волобуева, еле дотягиваясь до плеча.

– Пойдемте во дворик.

Я стояла у высокого окна между первым и вторым этажом и смотрела, как ворковала, крутилась, смеялась, прислонялась к Волобуеву Тина. Смотрела-смотрела и ушла. Я прошла мимо них на расстоянии, она как раз шептала ему что-то на ухо, хихикая и заслоняя собой меня. Он не видел, как я ушла. И ладно. Что мне, соревноваться с Журавлевой? Все равно она меня переиграет, если захочет. Я не боец. В этом смысле – не боец. В каком-то другом, может быть, и боец. А в этом – нет.

Я не поехала домой. Зашла в метро, пропустила один поезд, другой… С «Кузнецкого моста» у меня была прямая дорога домой, в одну сторону, и в театр – в противоположную от дома. Я поехала в театр, хотя ни репетиции, ни спектакля у меня в тот день не было.

Когда я пришла в театр, репетиция сцены, в которой я не была занята, уже закончилась. Кто-то из актеров разговаривал в зале, в фойе выплыла Олеся, тут же подозрительно спросившая:

– Что? Подсиживать пришла? Не обломится!

Я пожала плечами. Ведь нормальная же девчонка в сущности, ну что ее так раздирает.

– Я просто так пришла, Олеся, – ответила я.

– А! От одиночества? Дома нечего делать? А я вот бегу к ребенку! Полы утром намыла, сейчас в магазин заскочу…