Охваченные членством - Борис Алмазов

Мишка, как всегда горячо о чем-то рассуждая, разделся до трусов, вступил громадными своими ступнями в тазик, почерпнул формалинчика ладошками и поплескал под мышками.

Несколько минут, стоя в тазике, он еще что-то возглашал, но затем медленно побледнел, взревел, как уходящий под воду «Титаник», и огромными прыжками помчался по комнате вокруг стола. Он так махал руками и подпрыгивал, что невольно верилось — человек может летать!

— Полет Шмуля! — меланхолично сказал Витя Богуславский, когда общими усилиями, с привлечением «скорой помощи», этот триллер прекратился. Мишка лежал в позе распятого и тихо стонал.

Витя Богуславский подошел к Антон Палычу на стене (классик наверняка за всю свою врачебную практику ничего подобного не видел) и дописал синими чернилами изуродованную Мишкой чеховскую фразу о том, что «нужно ежедневно выдавливать из себя по капле жида...», словами: «чтобы еврей поумнел».

Мишка болел неделю, хромал месяц.

Женился он на татарке и по израильскому каналу уехал в Канаду, где живет и здравствует. А Вити Богуславского нет на свете. Это ведь тот самый — из дела об угоне самолета, какого, как теперь известно, не происходило. Всю историю с «террористами» на Ржевке разыграло КГБ.

Восьмидесятипятилетняя Циля Соломоновна придвигала к окну в кухне «тумбочке», к «тумбочке» приставляла «табуреточке», брала в руки «маленькое такое скамеечке», и начинался головокружительный и смертельно опасный трюк. Она вставала на «другое маленькое скамеечке», затем, балансируя своим девятипудовым телом, шагала на «табуреточке», с «табуреточке» становилась коленями на «тумбочке», там выпрямлялась и отдыхала.

Затем с «тумбочке» перешагивала на широкий подоконник, ставила «другое такое маленькое скамеечке» и, собрав все силы и все мужество, вставала на нее. Открывала «форточке» и высовывала голову на улицу. Ее обширный «тохес» закрывал собою все окно, как широкий экран в ближайшем кинотеатре документального фильма «Хроника». Она набирала в грудь воздуха и зычно кричала во двор-колодец заигравшемуся с мальчишками внуку:

— Саша, одно из двух! Одно из двух, Саша, я тебе говору! Одно из двух: иди домой!

Я не знаю, где ты бродишь, Саша, тридцать пять лет назад с большим трудом уехавший искать счастья. Не знаю, нашел ли ты его в заморских краях. А здесь, в гулком питерском дворе, где уже давно не звучат детские голоса, мне все чудится, будто звон вечерних курантов, будто полковая труба, зовущая на ужин, голос твоей бабушки. Он все еще живет здесь, среди умирающих старых питерских дворов, в трех минутах от Невского, он все еще вибрирует в облупленных слепых стенах домов, отдается эхом в бывших коммуналках.

— Саша, одно из двух: иди домой!

Папа Юры Абрам Моисеевич служил не то «засракулем» — заслуженным работником культуры, не то снабженцем. Естественно, был коммунистом, естественно, атеистом. Носил галстуки бабочкой, а на мизинце левой руки длинный ноготь и всю жизнь чем-то руководил. Воспитанием сына ему было заниматься некогда, но редкие воспитательные уроки его сын Юрий Абрамович помнит всю жизнь.

В четвертом классе для внеклассного часа по обязательному тогда атеистическому воспитанию школьников он накропал сочинение на тему «Бога нет!», куда, как ему казалось, очень удачно списал многое из старых журналов «Воинствующий безбожник». Творением своим он очень гордился. А поскольку по остальным предметам ему гордиться было абсолютно нечем, то пионер Юра тут же принес свой труд папе.

Папа внимательно прочитал работу сына и долго молчал, глядя в потолок. Сын терпеливо ждал комплиментов, ощущая себя чуть ли не товарищем отца по партии и, уж в любом случае, единомышленником.

— А скажи мне, Юрик, — спросил папа, — вот корова и лошадь, ведь если вдуматься, похожи? Правда?

— Или! — сказал, пленяясь доверительным отцовским тоном, пионер. — Они же травоядные. Только у коровы рога, а у лошади, наоборот, грива.

— Вот видишь!

-Да.

— Похожи!.. А скажи мне, Юрик, ты навоз конский и коровий видел?

— Обязательно! На даче! Конский яблоками, коровий блином, — отрапортовал юный натуралист.

— А почему он разный?

— Не знаю, — вынужден был признать начинающий последователь Дарвина.

— Вот видишь, Юрик, — сказал Абрам Моисеевич проникновенно, — ты еще в дерьме разобраться не можешь, а о Боге судишь. Да еще из плохих журналов переписываешь. С ошибками. Чтобы я у тебя такое сочинение видел два раза: первый и последний. В другой раз думай своей головой, сынок.

И уехал играть в преферанс.

На входной двери была криво прикноплена бумажка с надписью:

«Не звоните!

Не стучите!

Не закрыто!

Заходите!

Умоляем, не шумите!»

Здесь жили Колька и Катька — студенты Мухинского училища, будущие дизайнеры. У них недавно родился Вовка. Я тихонечко вошел. В однокомнатной квартире все «эргономично»: два велосипеда под потолком, боксерская груша в крохотной прихожей. Поначалу Колька и Катька ваяли гнездо ячейки общества, где с точностью до миллиметра продумали, какой вещи где стоять. Но потом родился Вовка, и гармония нарушилась. Объемы жизненного пространства пересекли веревки с пеленками, повсюду, как отстрелянные снаряды, встали пустые рожки из-под молока, каши и кефира, и, как флаги расцвечивания, украсили лоджию ползунки.

Раньше в квартире гремела музыка, а теперь непривычно тихо, только вдали на кухне журчала вода и ровно шуршал какой-то электроприбор.

У раковины стоял бывший сержант морской пехоты, ныне студент и отец семейства Колька. На широченных его плечах — Катькин домашний халатик, живот с желваками мышц, делающий его похожим на булыжную мостовую, наполовину скрывал изящный передничек.

— Привет! Катька на курсах... Вот не могу запомнить на каких... То ли языка, то ли кройки и шитья, то ли в автошколе... Эмансипация! Блин!

Перед лицом Кольки за стеклом буфета стоял раскрытый учебник английского языка, к ноге привязана веревка, другой конец которой уходил на лоджию, — таким образом ногой Колька мог качать коляску, в ней на свежем воздухе спал Вовка.

На груди у Кольки шуршал включенный вентилятор, поскольку в раковине под струей воды Колька чистил и резал лук.

— Во! — сказал он. — Механикус... Чтоб не плакать!

Вентилятор вращался, коляска на балконе поскрипывала, вода лилась...

— Ну, а вообще чем занимаешься?

Колька глянул на меня глазами истерзанной собаки и рявкнул сержантским басом:

— Месячных жду!

Мой кум, Олег Петрович Тихонов, один из лучших охотоведов и охотников страны, служил личным егерем у градоначальника Григория Васильевича Романова — тогдашнего первого секретаря Ленинградского обкома партии. Вероятно, рядом они составляли замечательную пару, поскольку всесильный тогда Романов Петровичу, фигурально выражаясь, по колено. Воспитанный, образованный, интеллигентный Петрович меньше всего похож на егеря. Он похож на директора завода, на бизнесмена. Он не ругается матом и не совершает иных деяний, приписываемых простому русскому народу, поэтому и охотничьи рассказы его интеллигентны и лишены традиционного матерного смака.