Я - судья. Кредит доверчивости - Татьяна Устинова

— И несусветная сумма подтвердилась, — кивнул Таганцев, закидывая в рот эклер целиком. — Там просто детектив чистой воды, Елена Владимировна, — жуя, сообщил он.

— Душа моя, я тебе сейчас кофе на голову вылью, — разозлилась я. — Рассказывай!

— Есть, ваша честь! — дурашливо вытянулся в струнку Таганцев. — Рассказываю…

* * *

Я проснулась оттого, что мне приснился звонок будильника. Он именно приснился, потому что будильник мирно тикал на тумбочке, показывая десять утра — время, недопустимое для пробуждения, время, когда работа в суде уже вовсю кипит, когда я, намаявшись в пробках и выпив утреннюю чашку кофе с Димой или без оного — помощник иногда делал выбор в пользу зеленого чая, — должна разбирать дела и готовиться к судебным заседаниям, назначенным на сегодняшний день.

Сердце заколотилось, как молот…

Я вскочила.

И тут же рухнула обратно в постель. Вспомнила — сегодня никаких пробок, никаких дел и никаких заседаний. Сегодня суббота, а значит, будильник не зазвонил в семь, а затрезвонил в десять, да и то только в моем воображении.

Я блаженно закрыла глаза. Если бы меня спросили сейчас, что такое счастье, я непременно ответила бы, что счастье — это утро субботы, когда не надо вставать, краситься, смотреть, какая за окном погода, прикидывать, что надеть, брать зонтик или не брать, гадать, какой фортель выкинет сегодня моя машина — поедет, не поедет, — не надо вообще ничего…

Можно нежиться в полудреме сколько захочешь, ну, или почти сколько захочешь — пока в голову не придут, не прорвутся сквозь негу мысли о текущих делах и насущных заботах: голодающей в Англии Сашке, предстоящем ремонте и скрывающейся от коллекторов Натке…

Я больше всего на свете люблю эти минуты субботнего утра — пока ничего не пришло в голову, не вспомнилось и не озадачило.

Незаметно для себя я снова заснула, и мне приснился беззаботный приятный сон — мы с Сашкой мчимся в кабриолете вдоль моря, в синем небе светит яркое солнце, но оно не жарит так беспощадно, как жарило последний месяц в Москве, а нежно греет, смягчая прохладный ветер, который бьет нам в лицо и треплет непослушные волосы… Сашка говорит по-английски, но я отчего-то ее понимаю и тоже отвечаю на чистом английском.

— Мам, зачем тебе ипотека, у нас же есть шикарный дом.

— Какой дом?

— В пригороде Лондона, мам, ты забыла? Да вот же он!

Море неожиданно бесследно исчезает, появляется типично английский пейзаж — «в отдаленной дымке утопая, привиденьями деревья стали в ряд, чуть заметна дымка голубая, чуть заметные огни за ней горят»,[1]— и мы подъезжаем к средневековому замку.

— Зачем тебе ипотека, мам? Тут всем места хватит.

Мы с Сашкой, взявшись за руки, выходим из кабриолета — почему-то отчаянно-желтого, — входим в ворота замка…

Я стараюсь держаться как английская королева, но не очень хорошо понимаю, как это делать, поэтому просто держу голову высоко, спину прямо и стараюсь не споткнуться.

Хорошо, что на мне судейская мантия, она придает уверенности, только вот беда с обувью — на ногах шлепки, и пальцы с неоново-оранжевым лаком не прибавляют солидности.

В саду английский садовник подрезает английские розы, и по радостной Сашкиной улыбке я догадываюсь — это мои розы и мой садовник.

Дворецкий с поклоном открывает нам дверь, и в какой-то момент я понимаю, что на нем прокурорский мундир и это — Никита Говоров.

— Никита? — удивленно спрашиваю я у него.

Говоров опять слегка кланяется и отвечает:

— К вашим услугам, Елена Владимировна.

Сашка громко смеется, я чувствую, что краснею, но мне очень приятны Никитины полупоклоны, его «к вашим услугам» и то, что он мой дворецкий.

— Мам, он такой симпатичный, — шепчет мне Сашка. — Может, повысим его в должности и добавим зарплату?

— Он и так прокурор, куда его повышать? — шепчу я в ответ, и мне вдруг становится так смешно, что я просыпаюсь…

Надо же, какие кульбиты выдает подсознание — средневековый замок, личный садовник, желтый кабриолет, прокурор-дворецкий…

Знал бы Никита!

Меня по-прежнему душил смех, и я решила — хватит субботней неги и смешных грез, нужно быстрее возвращаться в действительность. Сейчас выпью кофе прямо в постели, и не беда, что некому его принести, — сама себе сделаю, заберусь в кровать и выпью — непричесанная и неумытая, в ночной рубашке и с пустой головой, в которой нет никаких мыслей, только фантазии.

Впрочем, образ Никиты, пришедший во сне, был мне приятен. Я вспомнила наш единственный ужин в ресторане и легкость и непосредственность, неожиданно возникшую между нами…

Господи, нашла о чем думать субботним утром!

Вот выпью кофе, а потом возьму толстый глянец, который невесть зачем купила вчера в супермаркете вместе с сосисками, яйцами, сыром, стиральным порошком и шампунем. На обложке глянца улыбалась шикарная дива, чем-то похожая на Натку, и я, поддавшись секундному порыву, положила журнал в свою корзину — не знаю зачем, может, чтобы показать сестре ее шикарную копию, а может, для того, чтобы самой приобщиться к миру гламура. А почему бы и нет? Нужно же знать, что сейчас носят, как красятся и где знакомятся с перспективными женихами. Не скажу, что меня это сильно интересует, но зря я, что ли, почти двести рублей потратила?

Кстати, в таких журналах иногда встречаются очень толковые статьи об искусстве, здоровье и психологии. Так что свое субботнее счастье с чашкой кофе в постели я дополню приятным и легким чтивом.

Только я хотела встать и налить себе кофе, как в кухне послышался страшный грохот, звон разбитого стекла и Наткины — сначала визг, потом вопль:

— Ты что наделал?! Что наделал, я тебя спрашиваю? Я уши сейчас тебе оборву, засранец!..

Громко взвыл Сенька, а меня словно ушатом холодной воды окатило — какой кофе, какая постель, какое безделье… Совсем забыла, что Натка прячется у меня от коллекторов, а Сенька проводит в моей квартире свои эксперименты.

Накинув халат, я побежала на кухню.

На шести квадратных метрах развернулась погоня — Натка бегала за Сенькой, хватала его за ухо, но он чудесным образом выскальзывал из ее цепкого захвата и с воплями носился вокруг стола. На полу лежали осколки моей любимой салатницы и салат оливье, приготовленный вчера Наткой.

— Так, все! — крикнула я, заслоняя собою Сеньку. — Порка отменяется. Он и так у тебя как Чебурашка — с оттопыренными ушами.

— Ты знаешь, что он сделал? — вытаращила глаза Натка. — Знаешь?!

— Салатницу мою разбил, — вздохнула я. — Подумаешь…

— Нет, ты не знаешь! Он всю посуду намазал маслом! Вот! Что ни возьмешь… — Сестра схватила со стола чашку, та тут же выскользнула у нее из пальцев и с грохотом разбилась.