Долг - Виктор Строгальщиков

Перед караулом на развод приходит ротный – слухи про его арест не подтвердились. Увидел меня в строю, взгляд задержал, но не сказал ничего. В караулке я чувствую себя как дома, все-таки в роте охраны немало прослужил. Одно мне здесь не нравится – гарнизонная губа при караулке. Вроде мы не полк родной, а зэков охраняем, словно бы краснопогонники какие. Краснопогонников нормальные солдаты презирают. Да и сам я еще не забыл, как портянками воду вычерпывал. Я писарскою властью себя в первую смену записал: с пяти до семи вечера, потом с одиннадцати до часу, потом с пяти утра и до семи, потом еще две смены. С трех до пяти утра, в собачью вахту, я ставлю молодых, дембелей берегу – сам же дембель.

Пост у меня не на внешнем периметре, а внутри технического парка. Здесь меньше дует и реже бывают проверки. В светлое время я скучаю на караульной вышке, а в темноте гуляю между боксами, где стоят броники и танки. Всегда можно найти укромное местечко, где присядешь на ящик с пожарным песком, и подремлешь сидя, и покуришь.

Днем в техпарке много всякого народу и разной технической суеты. Грохот железа, шум моторов, перекличка матом и без мата. Но в пять часов парк закрывается, и войти сюда можно только в присутствии разводящего или начальника караула. Разводящим нынче я поставил сержанта Лапина, а начальником – нашего взводного Лунина, потому что подошла их очередь, а в этом деле я как ротный писарь строг и справедлив.

К шести смеркается, бледно вспыхивают фонари внешнего периметра. Для меня это сигнал спускаться с вышки, что я и делаю с огромным удовольствием. Приседаю и машу руками влево-вправо, разгоняю кровь, поддергиваю плечом ремень автомата и медленно шагаю между боксов к противопожарному ящику с песком, где посланный мною салага должен был в сончас запрятать для меня сигареты и спички. Перед караулом нам положен сон после обеда, но старики не спят, им западло, а с ними не спит и вся рота. Шарю в песке – сигареты и спички на месте. Прикуриваю в рукаве шинели, спрятав голову под крышку ящика, затягиваюсь и стараюсь подольше, насколько хватает терпения, дым не выдыхать, иначе его видно даже в темноте, а так он почти полностью уходит в легкие. Наверно, это вредно. Ну и черт с ним.

Огибаю бокс и выхожу в другую линию. Свет от казармы за забором прямо мне в лицо, и хорошо видна вся геометрия: плоские стены, карнизы, выступы дверных проемов, пятна навесных замков, вмурованные металлические плиты, по которым техника заезжает в боксы... Вертикальная полоска тени у двери шестого бокса чуть шире обычной – и нет пятна висячего замка. Подхожу ближе. Дверь не заперта, просто прикрыта, и замка в ушке нет. По уставу я обязан сообщить по телефону в караулку. Телефон висит под вышкой на столбе. Надо снять трубку, покрутить ручку индуктора, как в старом кино про войну, и сюда примчатся с разводящим бодрствующая смена, потом дежурный по полку, потом танкистское начальство (бокс-то танковый), и будет свистопляска до конца моей смены, ни покемарить мне тогда, ни покурить. Еще и наряд закатают: почему не проверил, когда пост принимал? Обязан был проверить все замки и пломбы. Да кто их проверяет, все торопятся смениться, иначе и за час не обернуться караулу. Решаю не звонить. Доложу при смене разводящему.

Тяну железную дверь на себя, она с натугой поддается. И вправду открыто. Затворяю потихоньку и топаю дальше. Хотел внутрь заглянуть, но что-то передумал.

В роте охранной я тогда прямо сказал старикам: не перестанете над нами издеваться – придем с постов однажды ночью и всех перестреляем. И постреляли бы, настолько нас задрючили. Сейчас – не знаю. Может, нас и надо было дрючить. Я в карантине поначалу на перекладине шесть раз подтянулся, а надо было десять. Через две недели я подтягивался аж двенадцать, притом на два последних маха еще и орал: «За нашу советскую Родину!» Первый раз бежал по боевой тревоге на свой пост, а это километра полтора. По расчету боевому вдвоем с другим салагой несли ящик с боеприпасами. Скоба у ящика железная и тонкая, изрезала все пальцы в кровь. Я плакал и стонал, что не могу. Меня пинали сапогами, я поднимался и бежал. И добежал, мы уложились в норматив, а после я придумал, как этот ящик долбаный сподручнее нести. И пресс брюшной мне набивали кулаком после отбоя, и отжимался я от пола до мышечных судорог. В итоге быстро накачался – и стариковский кулак отлетал от меня, как от стенки. Но с зубной щеткой и сортиром я не дался. И с тумбочкой тоже, и с присягой в бане. Потом договорились по понятиям. А здесь, в полку, рассказывал Колесников, во все дыры сношали полгода, пока не прибыли новые салаги. Прежние салаги стали молодыми, молодые – кандидатами, кандидаты – стариками и дружно принялись сношать новых салаг. Такой вот круговорот армейской природы – жестокий, но не бессмысленный. Правда, это я сейчас так думаю, за два месяца до собственного дембеля, а раньше думал по-другому. Особенно когда в обнимку с ящиком валялся весь в слезах, крови и грязи, и меня пинали сапогами те, кому до дембеля осталось две недели.

Прошедши свой маршрут по полному зигзагу, сажусь на ящик и спокойно отдыхаю. Накрапывает дождь, немецкий март всегда с дождями. Для меня это вторая весна в Германии, и слава богу, что последняя. Не люблю я здешнюю погоду. То ли дело у нас в Сибири. Лето – так лето, зима – так зима. Поднимаю воротник шинели, думаю снова покурить, и тут до меня доносится глуховатый, короткий, но отчетливый стук автоматных выстрелов. И не где-нибудь, а рядом, за углом.

Понимаю, что стреляли не снаружи, а внутри, иначе б тут такое эхо раскатилось – в полку бы отдалось. «Калаш» – штука громкая. Ни хрена себе, думаю. Осторожно выглядываю за угол. Автомат сам собой скользнул в руки, большой палец на скобе предохранителя. За углом никого, только тень в двери шестого бокса стала чуть пошире – или это мне мерещится? Не знаю. Стрельба на территории поста – дело серьезное.

Разворачиваюсь и бегу к вышке, снимаю трубку, кручу ручку вызова, индуктор жужжит...

Сержант Лапин спрашивает меня, почему я пьяный на посту. Он вообще большой шутник, только от шуток его не смешно. Кинуть сзади взрывпакет в полевой сортир, когда там солдатик нахохлился. Письмо из тумбочки изъять при утреннем осмотре и читать его вслух издевательски... Не самый он приятный человек, наш замкомвзвода. По скорому дембелю он записался на краткосрочные курсы младших лейтенантов. Через три месяца получит звездочку-микробу, формально станет офицером – что еще надо для счастья колхозному парню?

Отвечаю Лапину, что я не пьян, стреляли в самом деле. Сержант надолго замолкает, потом спрашивает: а почему на других постах не слышали? Потому, говорю, что стреляли, скорее всего, в танковом боксе, здесь один открытый оказался. Нет, говорю, внутрь не заглядывал. Да, говорю, буду ждать. Давай быстрее, Лапин, мать твою...

Жду на углу прохода между боксами, откуда видны техпарковские ворота. Минут через семь слышен железный стук калитки, слитный топот, и вот уже видны подпрыгивающие на бегу фигуры в длинных шинелях. Беру по-уставному автомат на руку и кричу:

– Стой... дет! – Это означает «Стой, кто идет!». Смена бежит, как бежала.

– Раз! – на бегу кричит мне Лапин, то есть «Разводящий со сменой».