Умытые кровью. Книга 1. Поганое семя - Феликс Разумовский

– Граждане свободные солдаты! Наконец свершилось – цепи рабства навеки разбиты! Кровавый император Николай Второй низложен, его министры, предавшие Россию, арестованы, а великий князь Михаил, наследник престола, отказался от непосильного бремени. Во главе государства встало Временное правительство, чтобы обеспечить выборы во Всероссийское Учредительное собрание на основании всеобщего равного и тайного голосования. Да здравствует революция, Учредительное собрание и Временное правительство!

Комиссар сделал глубокий вздох и закричал «ура», правда, без особого накала.

Богатый, преуспевающий адвокат, он уже начал жалеть, что ввязался в эту авантюру с вояжем на фронт. Вот уже третий день его возили по полкам и батальонам, всюду грязь, мерзкий запах и, говорят, даже есть вши, но самое непереносимое заключалось в другом. Вчера на ужине, в ставке командующего, жареный поросенок оказался жирноват, и теперь желудок комиссара находился в самом бедственном состоянии.

Однако революцию делают мужественные люди – адвокат во френче собрался с духом и вытер выступивший на лбу холодный пот.

– Солдаты! Воины новой армии! Еще недавно вы были серой массой, бессловесным стадом, которое проклятое самодержавие бросало на убой. Вы были пушечным мясом, бесправным скопищем низших чинов. Вас пороли шомполами, гноили в тюрьмах, расстреливали без суда и следствия.

Комиссар замолчал и, глянув на багровое лицо генерала, понял, что несколько перегнул палку.

– Но это было вчера, при бесчеловечном правлении царя-самодура. Теперь все по-другому, низших чинов больше нет. Канули в Лету унизительные «ваши благородия» и «ваши превосходительства», отдание чести также отменяется. Смело здоровайтесь с офицерами за руку, без церемоний говорите «да, господин поручик» или «нет, господин генерал», теперь все равны и поэтому…

Лицо оратора внезапно поскучнело, сжав зубы, он схватился за живот – надо было срочно заканчивать речь.

– Теперь, солдаты, слушайте самое важное. – Он непроизвольно оглянулся по сторонам, – вокруг было только унылое поле да тысяча внимательных слушателей. – Раньше война велась царем, теперь она стала народной. Поэтому я уполномочен заявить, чтобы вы принимали самое активное участие в ведении военных действий. Созывайте солдатские комитеты – ротные, батальонные, полковые, посылайте в них самых надежных, проверенных людей. Им дано право отменять приказы старого командного состава и контролировать действия офицеров, отныне царский генерал и рядовой свободной армии равны. Ура!

– Ура. – Граф фон Грозенбах взял под козырек, настроение у него было испорчено.

– Ура, – закричал капитан Фролов, с ненавистью глядя на трибуну.

– Ура! – единой тысячеголосной глоткой заревел батальон, сразу превращаясь в толпу, послышались крики:

– С царицей-то что? В монастырь ее, суку?

– Господин комиссар, прикажите, чтоб с мылом не затягивали!

– Коли революция, так блядей везите, бабу два года не мял!

– Министров стрелять будут али вешать?

– Войне-то скоро конец? Надоело вшей кормить!

Людское море шумно волновалось, передние ряды вплотную придвинулись к трибуне. Орали, радостно сверкая глазами, сморкались яростно. Еще бы, не спрашивая, загнали на войну, три года в окопах – во вшах, в дерьме, в крови, и вот наконец и на нашей улице праздник. Хватит, накипело. Отольется кое-кому за все, знаем теперь, как входит штык в брюхо, научились, чай. Домой, к бабам, пора землю делить.

От нестройного гуда голосов, от топота ног дрожал весенний воздух.

– Солдаты! Еще раз поздравляю вас с началом новой жизни. – Комиссар с невиданной прытью слез с трибуны и, ужом протиснувшись сквозь толпу, резво двинулся к машине. Подгоняемый нездоровьем, он рванул дверцу и скорчился на сафьяновом сиденье – когда болит живот, не до революции.

Следом за ним в автомобиль залезли генерал с полковником, взревел мотор, и, выпустив сизое облако, машина покатила по хрусткой колее дороги.

«Ну, теперь начнется. – Ухтомский закурил и брезгливо оглядел свою роту, гудевшую, словно растревоженный улей. – Непонятно только, как мог князь Михаил от престола отказаться, не тот он человек. Смел, решителен, „Дикой дивизией“ командовал, и вдруг – не могу, непосильное бремя…»

Ухтомский вспомнил жуткие оскалы абреков из Чеченского полка, славившихся невиданной храбростью и батыевыми изуверствами, бросил окурок в грязь. Что-то здесь не так.

Действительно, во имя революции военный комиссар слукавил. Третьего марта, на следующий день после отречения царя, в присутствии князей Путятиных и видных деятелей Госдумы Михаил Александрович объявил в Манифесте, что «принял твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную власть, если таковой будет воля народа нашего». Это никоим образом не означало отказа от престола. Просто великий князь, будучи человеком порядочным, не хотел узурпировать власть и решил всецело положиться на волю Учредительного собрания. О, святая наивность!

Между тем жизнь продолжалась. Временное правительство выпустило ноту о продолжении войны, особняк Кшесинской заняли большевики, и прима-балерина слала жалобы в Петросовет, для большей убедительности на красной бумаге.

Генеральская дочка Шурочка Коллонтай призывала матросов к революции и свободной любви, Мария Бочкарева, по кличке Яшка, начала формировать женский «батальон смерти», а из эмиграции на родину вернулся Ульянов-Ленин. Он был настроен решительно, по-боевому.

Через друга и наставника Парвуса удалось подбить Гогенцоллернов на организацию в России военного переворота. Причем не просто заручиться поддержкой, но и получить кое-какие субсидии. В опломбированном вагоне вождь пролетариата вез миллионов пятьдесят немецких золотых марок, на первое время хватит. Вместе с Лениным прибыли супруга и Инесса Арманд, а также соратники – всего числом тридцать, среди которых были: товарищи Сковно Абрам, Зиновьев (Апфельбаум) с семьей, Розенблюм, Шнейсон, Абрамович, Айзентух и Сулишвили.

Выходя из вагона в Петрограде, Ленин поменял котелок, в котором покидал Стокгольм, на простую рабочую кепку. Пролетарская революция началась.

В небе не было ни облачка, над неподвижной водой кружились стрекозы. Радужные блики слепили глаза, и Граевскому приходилось щуриться, смешно, по-кроличьи, шевеля кончиком носа. Отплевываясь, он легко выкидывал руки, шумно дышал, под загорелой кожей катались мышцы. Его тело быстро резало гладь озера, бурлил, разбегаясь волнами, белесый след, но берег терялся за горизонтом, и Граевский все плыл и плыл, пока голова его не стала размером с яблоко, потом с булавку и, наконец, не пропала совсем. Только сонное озеро, стрекозы и расходящийся волнами след на воде.

– Никита! Никита! – Варвара закричала изо всех сил, но Граевский ее не слышал. – Никита! – задыхаясь от безысходности, шепотом, позвала она сквозь слезы и, вынырнув из сна, открыла глаза.