Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

нянчил еще двух ребят, и, наконец, когда мне было лет двадцать, — я собирал по праздникам ребятишек со всей улицы, на которой жил, и уходил с ними в лес на целый день, с утра до вечера.

Это было славно, знаете ли! Детей собиралось до шестидесяти, они были маленькие, лет от четырех и не старше десяти; бегая по лесу, они часто, бывало, не могли уже идти домой пешком. Ну, у меня для этого было сделано такое кресло, я привязывал его на спину и на плечи себе, в него садились уставшие, и я их превосходно тащил полем домой. Чудесно!

Хорошее было время, мне приятно вспоминать о нем.

А потом я сделался писателем — это очень трудное дело, хоть я и люблю его.

Трудно оно больше всего потому, что эти взрослые люди, которые читают книжки, должно быть, забывают, что писатель — тоже человек, и разглядывают его так, как будто он четвероногая рыба или крылатый козел.

Это очень мешает жить, обязывает любезно улыбаться, когда совсем не хочешь улыбок, и все время необходимо вежливо говорить взрослым:

— Благодарю вас за внимание, я весьма польщен.

И думать про себя: «Желаю вам от всей души, чтобы у вас заболел зуб!»

Так-то, дорогие друзья мои!

Ирена просила, чтобы я написал пьесу для детей — я попробовал и оказалось, что не умею.

Издаете вы свой журнал?

Если кроме 1-го №-а были еще — пришлите, пожалуйста, мне.

Я попытаюсь написать для вас сказку — идет?

Пишите мне, если захочется, прямо так:

Al S-r Pechkoff, villa Spinola, Capri, presso Napoli.

Будьте здоровы и не ссорьтесь часто, эти ссоры, я вам скажу, ужасно мешают жить весело.

М. Горький

473

И. С. ШМЕЛЕВУ

Между 7 и 27 января [20 января и 9 февраля] 1910, Капри.

Г[осподину] Ивану Шмелеву.

Извините за официальность — отчества Вашего не знаю.

Из Ваших рассказов я читал «Уклейкина», «В норе», «Распад», — эти вещи внушили мне представление о Вас как о человеке даровитом и серьезном. Во всех трех рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя нервозность, в языке были «свои слова», простые и красивые, и всюду звучало драгоценное, наше русское, юное недовольство жизнью. Все это очень заметно и славно выделило Вас в памяти моего сердца — сердца читателя, влюбленного в литературу, — из десятков современных беллетристов, людей без лица.

«Под горами» мне показалось значительно слабее Ваших прежних рассказов. Как будто Вам лень было писать эту вещь и тема ее не трогала Вас. В повести заметны претензии на так называемый модернизм; они выразились в неприятных длиннотах, повторениях, в слащавости и — в испорченном языке.

«Черное шумело и накатывалось море» — это уже не Ваш язык, как мне кажется, — это холодная вычурность Сологуба. Таких описок много в новой Вашей повести, все они производят неприятное впечатление кокетства с читателем. Прошу Вас верить, что я говорю все это именно как читатель, ибо литератор для литератора всегда только внимательный и беспристрастный читатель. Если же Вы заподозрите меня в попытке учить и наставлять Вас — этим Вы незаслуженно обидите меня.

Меня несколько смутило Ваше замечание о том, что критика не занимается Вами. Зачем Вам это, и о какой критике говорите Вы? Люди, которые пишут в современных журналах рецензии и статьи о текущей литературе, — решительно не могут чему-либо научить меня и Вас и всякого другого беллетриста. Им самим следовало бы поучиться русскому языку, во-первых, и хорошенько проштудировать русскую литературу XIX века, во-вторых.

Писать учили Белинский и Григорьев, два критика, которые сами были художниками слова. Вы оставьте критику в покое, памятуя превосходнейший девиз: «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Если Вы любите свою страну и знаете ее, если Вы уважаете свое человечье достоинство и Вам дорога Ваша мысль — с Вас. достаточно будет самокритики, коя суть свирепейшая из всех «критик». Серьезно.

А выпустив Ваши рассказы отдельной книгой, Вы встанете лицом к лицу с критикой страны, она оценит Ваши достоинства и недостатки более зрело, дельно и тонко, чем все «литераторы с именами» и без оных. Вы подумайте — нигде писатель не поставлен так высоко, заметно и строго, как у нас, в России, в стране, коя, поскорости, даст десятки миллионов читателя, столь юного исторически и столь нуждающегося в простом, ярком, честном слове.

Желаю Вам доброго успеха, бодрости, здоровья, крепкой веры в себя.

Ваша повесть отдана мною К. П. Пятницкому, товарищу моему по «Знанию». Мне кажется, что Вам необходимо прочитать ее, сократить и вообще — перестроить несколько.

Всего доброго.

А. Пешков

1910

474

И. К. ВОРОНОВУ

Январь 1910, Капри.

И. Воронову.

Часть вновь присланных стихов пойдет вместе со старыми в XXIX–XXX сборниках, оба они выйдут в январе.

Вслед за XXX будут печататься еще два, — Вы хорошо сделали бы, прислав ко времени их набора — в январе же — те стихи, которые самому Вам «кажутся более удачными».

Если угодно знать мое мнение о Ваших стихах — мне они очень нравятся и бодрым тоном и хорошей, умной улыбкой, которая сопровождает почти каждое из них.

Желаю Вам вдохновения, твердости духа, хорошего смеха, горячих слез.

И — главнейше — мучительной любви к несчастной родине нашей! Да исторгнет она из сердца Вашего слова кровавые, речи огненные и — добрый, любовный смех вместе с тем. Ведь и смешная же она, Русь-то, не глядя на весь трагизм ее жизни.

Крепко жму руку Вашу.

Успехов — во всем!

А. Пешков

475

А. П. ЧАПЫГИНУ

Начало [середина] февраля 1910, Капри.

Все эти рассказы Ваши в свое время я читал, теперь перечитывал снова и нахожу, что еще мало гибкости в словах Ваших героев, да слов Вам как будто недостает.

Не мешает Вам почитать народные сказки, например, Афанасьева, и вообще фольклор.

Два из Ваших рассказов мне определенно не нравятся — это «Образ» и «Прозрение»: потребовали от Вас издатели ходкий товар — Вы его и дали.

Насчет изданий книжки обратитесь к Пятницкому, покажите ему мое письмо — издать Вас надо!

А. Пешков

476

И. С. ШМЕЛЕВУ

22 февраля [7 марта] 1910, Капри.

Ивану Шмелеву — извините, — отчество Ваше забыл!

Рассказ