Двойная жизнь - Олег Рой

Приятелей он через год и по именам-то вспомнить не мог. Так о чем или о ком еще можно было скучать? По оставшимся в Москве нянькам? Марина, скорее бонна, чем нянька, обучила его чтению, письму, математике и прочим базовым наукам и вполне приличному английскому, но была холодна и методична, как робот. Добродушная недалекая Света, с младенчества следившая за тем, чтобы Егор был накормлен, умыт, одет, здоров… Ну да, она была «своя», теплая и заботливая, рассказывала ему перед сном сказки и даже пела колыбельные. Но… поговорить с ней было, в общем, не о чем, колыбельную – и в гораздо большем ассортименте – может спеть и сыграть плеер, а сказку перед сном Егор и сам себе может прочитать. Большой уже мальчик. Так он думал даже в семь лет, и с каждым годом эта мысль становилась только крепче.

За восемь лет Егор приезжал в Москву всего раза три-четыре: английские каникулы короткие, и удобнее было проводить их либо в той же школе, либо в каких-нибудь спортивных лагерях – его это вполне устраивало. Собственно, его устраивало почти все. Слегка «царапали» только две вещи.

Первая касалась того, что называется личной жизнью. Порядки в школе были, разумеется, достаточно суровыми, но возрастные гормональные бури (психолог, все тот же, что наблюдал за семилетним Егором, только слегка поседевший, рекомендовал усиленные спортивные тренировки и холодные ванны, вот спасибо-то) наперебой вбрасывали в сознание (или в подсознание?) вполне определенные желания и мысли. Которые, однако, так и оставались… мыслями. За все это время у Егора не случилось тут ни одного мало-мальски приличного романа. Ну, положим, на редких вечеринках доводилось пообжиматься с приглашенными повеселиться девчонками, но – и все. Ничего неодноразового, ничего сколько-нибудь продолжительного. Егору вообще казалось, что британские девицы воспринимают его как пустое место. «О, Раша!» – восклицали они с любопытством, но зыбкий этот интерес исчезал быстрее, чем капля воды на горячей плите. И не потому, что он не был сыном Березовского или Абрамовича, скорее уж потому, что он был слишком обыкновенным. Никакой такой русской экзотики: он не глушил водку стаканами, не носил ушанку, не матерился без остановки. Даже ногти у него были чистые! А что русский, так на лбу ведь этого не написано! Ну и кому, скажите на милость, нужен такой поклонник – не только бесперспективный (никаких олигархов в анамнезе), но и совсем не эффектный, нечем перед подружками похвастаться. Практически «ботаник».

Впрочем, Егор решил, что «наше от нас не уйдет» и активными поисками пресловутой «личной жизни» вполне можно заняться после окончания школы. Куда сильнее его беспокоило то, что он, похоже, начал забывать родной язык. И вот по этому поводу точно нужно было что-то предпринимать. Надо сказать, что пересаживание славянского ростка на английскую почву дало очень неплохие результаты: уже к своим четырнадцати годам Егор накопил неисчерпаемые запасы здравого смысла и понимание того, что твоя жизнь – это твоя жизнь, что ты с ней сделаешь, тем она и будет. И потому отлично сознавал: крупный по московским меркам рекламный бизнес отца для Англии – ничто, пустое место. Не потому что недостаточно крупный, а потому что российский. Значит, жить и работать предстоит не в Лондоне, а по большей части в Москве. И далеко не все деловые переговоры будут вестись на английском, скорее уж наоборот. Свиданий же с родителями и телефонных переговоров с ними же для сохранения хорошего русского языка было явно недостаточно. Егор ловил себя на том, что в его исполнении родной язык начинает становиться каким-то очень английским. Произношение, построение фраз, лексика – все насквозь «пропахло» Лондоном. Как будто он и впрямь из Егора стал Джорджем. Он попытался заниматься самостоятельно: учил наизусть Пушкина и Гоголя, читал их вслух – вместо колыбельной перед сном. Но… в результате начал портиться английский: то славянские шипящие вдруг в шекспировском монологе вылезут, то строение фразы выдаст свое «московское» происхождение.

И вот тут в его классе появился Смайл. Сын более чем преуспевающего индийского врача (среди пациентов которого, кроме прочих знаменитостей, были даже несколько членов британского королевского дома), переехавший по распоряжению своего знаменитого отца из Дели в Лондон – для завершения образования, – был тих, вежлив и сдержан. А манеры новичка были настолько безупречны, что он казался бо́льшим англичанином, чем все англичане вместе взятые. Неуправляемый виконт Хадсаккер, уже выброшенный «за поведение, недостойное джентльмена» из полутора дюжин школ рангом повыше и ожидающий исключения также и из Гринвея, попытался было изобразить из себя «белого сагиба»… Но юный индус, ослепительно улыбаясь, увел «дикого лорда» в закуток между стеной спортивного зала и живой изгородью, где обычно разрешались всевозможные мелкие конфликты (бокс – спорт джентльменов, не так ли. Вернулись они не более чем через четверть часа: виконт выглядел несколько позеленевшим, а на темно-смуглом лице юного индуса сияла все та же ослепительная улыбка. Из-за которой он, собственно, и получил свое прозвище. Все равно настоящее его имя, состоящее, кажется, из сплошных согласных, никто даже выговорить не мог. Хардсаккера, который хотя и стал после этого несколько тише, все равно скоро исключили, а Смайл заработал всеобщее уважение и даже, пожалуй, любовь. Впрочем, казалось, что он не нуждался ни в том, ни в другом. Не искал ничьего общества, был безразличен как к подначиваниям, так и к заискиваниям: отец привез его в Лондон «для завершения образования» – и Смайл учился. Учился лучше всех. И – больше всех. В своем вполне юном возрасте он уже был членом Королевских астрономического, географического и орнитологического обществ и даже выпустил собственноручно подготовленный каталог «Птицы горного Индостана».

Вот бы мне такие мозги, печально думал Егор, сидя как-то вечером в библиотеке у камина с ноутбуком на коленях, пытаясь вникнуть в трактат о системах снабжения и обеспечения британской армии и в который раз посылая автору занудного даже по меркам викторианской эпохи опуса пожелания гильотины, четвертования и полной пазухи муравьев. Смысла в этом не было, разумеется, никакого: проклятый автор давным-давно скончался – в собственной постели, от глубокой старости. Ну по крайней мере точно не на поле боя. Кавалер того, кавалер сего, список наград хоть рулеткой меряй. А толку?

Вот лежит этот лорд, представил себе Егор, желтый и даже лежа надменный, на фамильной кровати в фамильной спальне фамильного замка… в окружении фамилии в полном составе. Все согнулись в поклоне, ждут – когда наконец старый хрыч уже преставится.

Епископ – Егор увлекся и начал представлять сцену в лицах – и сам дряхленький старичок, наклоняется, кряхтя, к гигантскому смертному одру, махнув рукой присутствующим: тише, мол, замолчите все!

– Что вам угодно пожелать, сэр Мортимер?

Умирающий – желтый, как бумага средневекового фолианта, – устремляет горящий взор в стрельчатое окно, сквозь переплет которого недовольно глядит полная луна, и шепчет, практически шелестит:

– Я желаю, чтобы все средства от издания моих ученых трудов были переданы русскому юноше, который их законспектирует полтора века спустя. Это моя последняя воля!

Епископ в ответ только негромко смеется.