Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

эскорта, и те, видимо, решили поспать перед страшным своим делом.

Иван Прохоренко тихо окликнул:

— Иди-ка сюда!

Рядом в кромешной темноте появился человек. Только по голосу Великий анжинир узнал Аббаса Кули. Он тихо пробормотал:

— Хозяин, не уступайте, ни за что не соглашайтесь. Кони заседланы, напоены.

— А девушки?

Он произнес это «девушки», и перед глазами встало белое лицо с огненными глазами, ореол огненных волос. Нет, он так это не оставит.

— Товарищ комбриг, — это уже заговорил Иван Прохоренко, — долго рассказывать. Дивчины с нами. А жирняку скажите — мы уезжаем.

Ничего еще толком не соображая, Великий анжинир вошел в юрту.

— Ох, — хихикнул Николай Николаевич, — вечно вы без доклада.

Он отстранил недовольно надувшую губки Гузель Гуль и вопросительно посмотрел на гостя.

— Мы уезжаем.

— Ну, слава богу, дорогой. Славу богу. Не держу. — Он помахал на прощание пухлой рукой и повернулся к жене: — Вот и уезжает гость дорогой, мой любимый ученик… Уезжает и оставляет мне тебя, моя прелестница. А вы, батенька, поезжайте с богом. С богом!

И по тому, как он поднял жирную свою руку и сложил свои пухлые пальчики, у Алексея Ивановича возникло совершенно нелепое предположение, что дорогой и уважаемый профессор вознамерился перекрестить его на дорогу, чего, конечно, ждать от хана Гардамлы — вождя кочевников-мусульман — было бы совершенно нелогично, да еще в таких обстоятельствах. И все же мелькнуло где-то в мозгу: а ведь ходил слух, что Николая Николаевича, когда он учился в Петербурге, какая-то весьма предприимчивая княгиня вроде бы крестила в юном возрасте, а воспреемником был чуть ли не самолично наследник цесаревич Николай…

Весь еще в недоумении и сомнениях, Великий анжинир выскочил из белой юрты и буквально налетел на коня, скрытого тьмой. Кто-то услужливо подал ему стремя, подкинул в седло. Забухали приглушенно в пыли копыта, и, подняв коней в галоп, он и его невидимые спутники поскакали мимо чуть видневшихся круглых пятен юрт, сквозь парную духоту атрекской ночи.

Как-то не подумал Великий анжинир, что кругом враждебно настроенные сотни людей, что в руках у них ружья и винтовки, что вот-вот может раздаться топот тысяч копыт…

Происходило все непонятно, странно. Никто их не остановил среди юрт Дженнета. Никто их ни о чем не спросил, когда они переезжали через навозный вал, окружающий дымной стеной рай Дженнет, никто не окликнул ни с одной из высившихся в небесах черных эйфелеподобных башен. Они скакали по глинистой равнине, спускались в глубокие высохшие каналы-овраги, взбирались на насыпи, пробирались через камыши высотой с двух всадников, через колючие кусты джиды и гребенщика. Они ехали быстро; скоро замерцала гладь воды, и Великий анжинир понял, что кони зашлепали по мелководью Гассанкулийского залива.

Но он не стал бы торопить коня, не ехал бы Великий анжинир так быстро, если бы еще в ауле Дженнет не разглядел при мерцании звезд среди сопровождавших его всадников две закутанные с ног до головы женские фигуры. Звезды древней равнины Гургана необыкновенно ярки после полуночи и мерцают нежно-голубым сильным светом, таким сильным, что от него по белесой, пышущей дневным зноем степи ложились движущиеся тени всадников и… всадниц.

Но не столько Великий анжинир думал сейчас о звездах в тверди небес, которые помогали твердому и упорному пограничнику Ивану Прохоренко вести отряд точно на север к комендантской заставе, а о нестерпимо ярких, ослепительных звездах, горевших в глазах одной из спасенных рабынь, думал сейчас Мансуров.

Шагаретт так намучилась, так напереживалась, так безумно устала от всех ужасных событий последних дней, что даже ее, железную, закаленную в кочевьях и странствиях дочь воинственного племени, несмотря на опасности и страхи, сморил сон. И весь путь от аула Дженнет до Гассанкули — а он не близкий — она проспала и, может быть, давно уж свалилась бы с коня, если бы не чья-то твердая рука, поддерживавшая ее в седле.

— Кто осмелился касаться меня рукой и не дать мне упасть, не знаю, — проснувшись, лукаво проговорила она. — Хотелось бы мне знать! Мы, джемшидки, смываем такое обхождение, равное оскорблению, кровью.

Но ее воинственная реплика никак не соответствовала истинным ее мыслям, потому что она сделала такие лукавые глазки Великому анжиниру, какие предписывались знаменитой «Гульсун-намэ» — книгой-кодексом поведения персидской красавицы в обществе мужчин, которым она старается понравиться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Строят ханскую крепость из черепов.

Глохнут от причитаний сирот и вдов.

Махтумкули Фраги

Всю жизнь избирал окольные пути и закоулки и, не брезгуя ничем, наполнял себе кошелек.

Кемине

«Вы львом пришли или лисой?» Испокон веков ханы кочевников встречали всех забредших в их степь таким вопросом. Они были себе на уме, эти воинственные, но слабые ханы. В их повадках всегда было много лисьего. И Николай Николаевич был больше лисой, нежели львом.

«У меня, прирожденного дипломата, львиные повадки, которые приходится прятать под лисьей маской», — рисовался он перед студентами. Но девушки-студентки, которых он одаривал своей благосклонностью, говорили другое: характер педанта, рассуждения аптекаря, мораль евнуха, слеплен из мыльной грязной пены.

Почему Николай Николаевич выпустил Великого анжинира да еще отдал ему безвозмездно рабынь? Ведь Анжинир твердо стоял на своем. Отчаянное положение джемшидки, угроза ее жизни, надвинувшаяся на него самого опасность не заставили Алексея Ивановича поколебаться. Ни на одну секунду он даже в мыслях не поддавался на скользкие, хитроумные предложения хана. Он исключил сделку категорически, бескомпромиссно, хотя ропот толпы весь день и весь вечер служил как бы грозным аккомпанементом их разговору в белой юрте, напоминанием, что в ауле Дженнет Николай Николаевич всесилен и может поступить как ему заблагорассудится.

И все же Николай Николаевич отпустил рабынь. Из гуманных соображений? Из симпатий к своему ученику? Из благородных чувств? Из жалости к юной девушке?

Нет, конечно.

В минуту откровенности Гардамлы говорил: «То, что мы зовем великими идеалами, чаще всего — черепки старых, отживших истин».

Он, ученый этнограф, мог бы понять: идеалов у него давно не осталось. Юношей, почти мальчиком его вырвали из племени полудиких кочевников и окунули в казарменную обстановку кадетского корпуса. Снаружи его обтесали, слегка отполировали. Но даже став профессором, он остался иомудским кочевником, полудикарем со всеми привычками и взглядами степняка.

Все, в том числе и его русская, из захудалых княжон жена, брезговали открыто его грязными ногтями, нечищеными зубами, сальными космами плохо подстриженных волос. Но если он примечал смазливую студентку, его бородка а-ля Анри катр начинала источать запахи