Детородный возраст - Наталья Земскова

«Вот так, пришел незваный, нежданный, непрошеный… – подумала она, ощущая давно забытый холодок внутри. – Бывает же так!» Ну конечно, только так и бывает. Только так, и никак иначе. Господи, никогда, никогда ее квартиру не взбаламутит своим присутствием маленький человечек! Внезапно она почувствовала себя такой несправедливо обделенной и обиженной, как бывало только в детстве. Даже страшно сделалось. Нет, она не завидовала, совсем не завидовала, но эта внезапная картинка ранила ее так сильно, что ей захотелось немедленно оказаться в спасительном, привычном мире своего дома, укрыться там, где миллионы лет всё стоит-лежит по своим местам.

Она присела на подвернувшийся детский стульчик, растерла пальцами виски и попыталась вернуть себя в обычное состояние. Ей казалось, что боль и растерянность написаны на ее лице и видны каждому.

* * *

Странно, ведь ничего подобного она никогда не чувствовала на работе. Больница и всё, что там происходило, не связывались с ее личной проблемой и шли параллельной, другой жизнью. Каждого выношенного ребенка она считала личной удачей и радовалась всем спасенным крохам так же искренне, как их мамы. Профессия словно бы компенсировала отсутствие собственных детей, и Реутова всячески культивировала у себя это ощущение.

«Господи! Я и поговорить-то, пореветь-то об этом ни с кем не могу…» – думала она, возвращаясь от Эльзы домой и делая усилие, чтобы не расплакаться прямо в машине. С Валерой эта проблема уже не обсуждалась, да и что, собственно, обсуждать? Всё давным-давно переговорено, упрятано с глаз подальше. Подруги свои утешительные доводы исчерпали еще тогда, когда, как ей казалось, еще можно было что-то изменить. Тогда, лет восемь назад, ей даже пришлось пройти курс психологической помощи, и душевное равновесие было восстановлено, но сейчас словно всё вернулось снова, и она опять растерялась, не зная, за что уцепиться. Приступы депрессии этого рода она помнила наизусть. Сначала острая боль обделенности, затем хождение по замкнутому кругу («Почему это мне? Почему именно я?») и как результат – состояние оцепенения. Третьей стадии Маргарита боялась больше всего, потому что знала, чем это грозит. Тогда удалось обойтись без антидепрессантов, правда, на восстановление ушло почти полгода. Неужели всё повторится опять?

В тягостно-подавленном настроении она отработала следующий день, пока ее, наконец, не осенило: а ведь можно поехать к Ингриде!

– Господи, ну конечно, к Ингриде! – прошептала она, выходя из палаты, и, услышав в трубке знакомый прокуренный бас, едва не расплакалась.

– …Купи оливки, сыр рокфор, какой-нибудь травы, а выпить у меня найдется. Ты в винах ни хрена не смыслишь, так что не старайся. А голос-то, голос – как у дохлой кошки. Жду, перестань оправдываться.

Ингрида Озембловская была давней приятельницей ее родителей, дамой экзотической во всех отношениях – от манеры одеваться до привычки курить сигары. Сейчас ей было семьдесят четыре, но и выглядела, и жила она далеко не в своем возрасте. Прославилась Ингрида тремя вещами – во-первых, тем, что танцевала в «Мулен Руж», во-вторых, тем, что шесть раз выходила замуж, причем преимущественно за дипломатов, и, втретьих, тем, что могла предсказывать будущее, что делала, впрочем, крайне неохотно.

Ингрида родилась в Париже в семье русских эмигрантов, бежавших из России последним поездом, оставив заводы в Петрограде и Литве плюс небольшой золотой прииск в Сибири. Они и за границей не очень бедствовали, так как часть капиталов сохранили в швейцарских банках. Это позволило им жить достойно, растить детей и даже помогать другим. Обрусевший поляк Озембловский, женившийся на русской Кате Волковой, водил дружбу или приятельствовал со многими представителями русской художественной культуры. В результате Ингрида и ее сестра Руфа с детства впитали прелесть этой культуры и любовь ко всему русскому, равно как ненависть к Советской России. Сестры говорили на нескольких языках, брали уроки танца у Брониславы Нижинской, какое-то время танцевали в театре-кабаре «Мулен Руж», много путешествовали, выходили замуж и разводились. И вдруг, внезапно, Ингрида вернулась в Россию, о чем семья мечтала все годы эмиграции. Она смогла навестить свою старую тетку, похоронить ее и унаследовала пятикомнатную квартиру на Гороховой. Тетка, правда, занимала, всего две комнаты, но других жильцов Озембловская щедро расселила, восстановила по рассказам матери (отец к тому времени уже умер) интерьеры квартиры, оборудовала ее по собственным эскизам и неожиданно для всех решила жить здесь, приняв двойное гражданство. Дипломатические связи трех мужей позволили это сделать бескровно, и теперь Ингрида жила в Питере сколько ей вздумается.

Казалось бы, со своим уровнем культуры и барскими замашками, Ингрида не выдержала бы в «совке» и года, но ее многое здесь забавляло, и неожиданно она прижилась. Из-за рубежа к ней приезжало столько знакомых мужчин, и жили они так подолгу, что всегда было непонятно, что у Ингриды с мужьями и в каком она статусе. Любопытно, что Валеру она невзлюбила сразу, считала его деспотом и «хамом» и никогда не звала в гости. Тот платил ей тем же, говорил, что она генерал КГБ, и боялся ее, как боятся всего непонятного и нестандартного.

Квартиру Озембловской все называли «Эрмитажем». Сверху донизу она была украшена лепниной и барельефами, уставлена скульптурами и статуэтками, увешана живописью и графикой. В эти роскошные апартаменты Реутова наведывалась нечасто: в основном, когда об этом просила хозяйка или когда ей самой хотелось выговориться. Возле Ингриды можно было расслабиться и передохнуть. Вся взрослость Маргариты Вениаминовны, вся ее профессиональная умудренность вместе с отчеством оставалась за стенами этого дома.

Едва взглянув на Маргариту в огромной прихожей с амурами, Озембловская раскурила сигару и без выражения спросила:

– Ну, что он еще тебе сделал, этот мерзавец?

Маргарита неожиданно для себя рассмеялась, вдруг поняв, кого ей напоминает Ингрида. Раневскую, ну конечно, как она прежде не догадалась! Только Раневская была так грандиозна и нестандартна.

– Что смешного я сказала?

– Ничего, но я поняла, на кого ты похожа, – на Фаину Раневскую.

Ингрида мгновенно обиделась:

– Нет ничего хорошего в том, что я на кого-то похожа. Я – это я, и сравнения неуместны.

– Ты, конечно, гораздо красивей. Я имела в виду масштаб личности.

Даже сейчас, на восьмом десятке, Озембловская выглядела статной и моложавой. Прямой вызывающий взгляд, блестящие глаза, чуть приподнятые брови, точеный профиль с юности определили в ней сценическую героиню, и этому амплуа она следовала. У Ингриды и морщин словно бы не было, хотя все знали, как бурно она ненавидела операции по омоложению. Она мастерски пользовалась косметикой, и тут Маргарита чувствовала себя рядом с ней девочкой из деревни на приеме у императрицы.

– Ты специально приехала, чтобы сообщить мне это, или есть новости поважнее?

– В том-то и дело, что нет новостей, – несколько раз повторила Маргарита, проходя по длинному коридору на кухню и распаковывая сумки.