Из века в век - Тамара Шаркова

этих местах ветер со странным названием “Гарбий”.

Брызнул дождик, который к ночи превратился в ливень.

— Ну ты скажы! — сердился Василий Иванович. — С мая дощу нэ було, все городы пожгло, а теперь — на тебе! Цыклон из Грэции!

Я окончательно перебрался из хижины в коридорчик, потому что крыша ее протекала сразу в четырех местах. Чтобы не прогнил пол под струйки ставили тазики и большую кастрюлю со сколотой эмалью. И такая звонкая зазвучала капель, что даже шум ливня не заглушал ее.

Все собрались вокруг телевизора. РТР-Юг продолжало рассказывать о пожаре на Телевизионной Башне в Москве. На несколько минут дали картинку с места событий. Когда стемнело, ветер усилился, а на море разыгрался шторм. Гул, доносящийся с моря, стал перекрывать все звуки.

Я отдал фломастеры Вике и потерял покой, потому что рисовать-то пришлось мне!

Рядом с нами, на спине, раскинув лапы, спал Малыш. Ну, просто доктор Дагмаров после дежурства.

Дядя Дима и Илья, обсудив все последние новости, отправились в ту часть дома, где была комната бабы Кили, и принялись латать и обвязывать сети. После ужина по местной программе стали показывать какой-то мыльный сериал, и внимание Викторины сразу же переключилось с меня на него.

Я воспользовался моментом и убрался подальше от своей подружки и собственных рисунков, на которых изобразил заказанных мне африканских зверей. Ну, просто как знаменитая Мурочка, которая испугалась, нарисованной ею же "Буки-закаляки".

Впрочем, Вика была в неподдельном восторге от моих cвиноподобных бегемотов и даже от пальм, похожих на гигантские кухонные веники.

Я немного покрутился возле дяди Димы и Ильи, потом сунул ноги в Виталькины резиновые сапоги и отправился в гараж, где тускло светила переносная лампочка и Василий Иванович продолжал возиться со своей четверкой.

В гараже было зябко и неуютно. Я что-то подержал Василию Ивановичу, что-то подал из инструментов, но вскоре понял, что толку от меня никакого и побежал под дождем в свою комнатку на крыльце. Добежав, сбросил у порога сапоги, забрался с ногами на постель, открыл Толкиена и… очутился в Шире. И маленькая каморка моя превратилась в норку хоббита.

"Если ты сам хочешь мое колечко, так и скажи!" — чуть не зашелся в крике Бильбо…

Глаза Гэндальфа полыхнули. Маг шагнул вперед и разом словно вырос до потолка. Его огромная тень заполнила всю комнату." В этот самый миг послышались раскаты грома, дверь резко со скрипом открылась, и я, невольно вздрогнув, с испугом уставился на длинную фигуру в дождевике с капюшоном, которая освещалась призрачным светом зарниц.

Лампочка в комнате была очень яркая и без абажура, потому огромная тень от дождевика залезла на потолок и угрожающе изогнулась над гостем. А он передернул плечами, сбросил плащ, вынул голые ступни из галош и оказался Ильей.

У меня невольно вырвался вздох облегчения.

В руках у Ильи была стопка потрепанных книг, крест на крест перевязанных бечевкой.

— Не спишь? А я вот принес тебе… Дачники пооставляли, а батя приговорил их на растопку. Ты посмотри, может, пригодится что.

Илья поставил стопку на пол, а сам сел на табуретку.

Я собрался было спустить ноги с кровати, но Илья остановил меня:

— Не надо! Застудишься. Я тебя сейчас углом одеяла накрою.

— А ты?

Я посмотрел на его худые ступни, белые, как вымоченное в воде лыко. Они были сплошь покрыты следами татуировок и шрамами от разрезов, которыми пытались их убрать. У него и на руках до локтей были такие же пятна и шрамы. Мне хотелось спросить Илью, неужели он весь татуирован, как какие-нибудь новозеландские туземцы, но я постеснялся.

— Я привычный. Татьяна зимой в носках спит, а я могу по снегу босым бегать. Ну, так ты посмотри книги.

Я поднял стопку на кровать, развернул бечевку и стал пересматривать какие-то старые журналы и тонкие книжечки со странным названием "Блокнот агитатора". Они были напечатаны на плохой пористой бумаге.

— "Желтая пресса", — засмеялся я, потому что бумага от времени действительно пожелтела.

И вдруг в этой пустой породе сверкнула первая жемчужина.

— Хемингуэй! Это нужно сохранить.

— Ты читал?

— Папа мой его любит. А я читал только "Старик и море". И еще диафильм у меня был такой в детстве.

— О чем?

— О старом рыбаке… очень старом.

Все считали, что от него уже навсегда отвернулась удача. И только его друг — мальчик — в него верил. Но родители не разрешали ему выходить в море со стариком (я еле ворочал языком от приступа косноязычия).

— Ну вот, а старику попалась на леску огромная рыбина, такая огромная и сильная, что возила лодку по морю несколько дней. Старик как-то набрасывал леску на себя, чтобы ослабить рывок и сохранить леску целой.

А потом на рыбу напала стая акул, и старик бил их веслом.

— И погиб?

— Нет. Вернулся. Но на леске у него была не рыба, а рыбий скелет. Огромный!

— Значит, море его не победило. А что мальчик?

— Мальчик… мальчик ухаживал за стариком, пока он болел, а потом сказал, что больше не отпустит его в море одного.

Помолчали.

— Послушай, а в этой книге есть эта история?

— Нет. Но отец говорил, у Хэма все интересно.

А здесь повести какие-то про войну. В Испании, кажется.

— Отложи на подоконник.

Потом попался толстенный том без начала и середины. Я полистал его и догадался, что это книга, по которой поставили фильм "Россия молодая".

Отложили и эту.

Оставшуюся макулатуру Илья вновь перевязал веревкой и отнес к порогу.

— Знаешь, я в детстве та-ак зачитывался… Меня могли звать, тормошить, а я ни на что не реагировал. Зато бывало, как оторвусь от книги, так не жил бы на белом свете…

Илья сидел на табурете, зажав длинные кисти рук худыми коленями, обтянутыми дырявыми трениками.

— Я после армии к отцу не вернулся, поехал к сестре.

(Помолчал недолго). Плохо без матери, да?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Мне с отцом и Стояном хорошо. Я маму не помню.

— Хорошо… хорошо… (в голосе Ильи послышалось испугавшее меня раздражение).

С отцом хорошо!

А почем знаешь, что с матерью не лучше было бы?!

Я не ответил.

Илья как-то тяжело, по-стариковски, поднялся на ноги.

— Ну, ладно, пойду уложу Вику, а то она, как племяшка моя, насмотрится телевизора на ночь, а потом кричит во сне.

Нагнулся к дождевику, поднял, встряхнул, да так и замер:

— Знаешь, я вот боюсь, что сынок мой вырастет, станет чем-нибудь не таким заниматься, а я не смогу этому помешать.

Ты вот хочешь стать таким, как твой