Зимняя бухта - Матс Валь

В гостиной меня охватило странное чувство. Я был тут в третий раз, и гостиная как будто изменилась, или, может, я сам изменился — неясно.

В туалете было занято. Я вернулся в гостиную, сел на диван и стал ждать.

С верхнего этажа спускалась Патриция. Она надела платье в горошек, а в руках несла мячик — тот самый, с которым играла в день, когда я сто лет назад ее спас. Остановившись передо мной, девочка протянула мне мяч.

— Вот, это тебе. На память.

Я взял мяч, не зная, что мне с ним делать. Мяч был мокрый. Да, они же играли с ним в бассейне.

— Спасибо.

— Хочешь посмотреть мои игрушки?

— Давай.

Патриция снова побежала наверх, я отправился следом. Мы оказались в коридоре второго этажа. На этот раз он выглядел по-другому. Через мансардные окошки лился солнечный свет. Двери комнат были открыты. Патриция остановилась у своей двери и сообщила:

— Я живу здесь.

Я со стуком бросил мячик об пол. От мяча осталось темное пятнышко. Я хотел было еще раз бросить мяч, но он ускакал от меня по коридору и перекатился через порог дальней комнаты — комнаты со старыми газетами и старым ресторанным счетом.

— Я только схожу за мячом, — сказал я.

Мяч закатился под кровать. Я лег на пол. Мяч укатился к самой стене.

Я достал его и, извиваясь, полез из-под кровати. И в последний момент заметил картины.

Я снова нагнулся и посмотрел под кровать.

— Нашел? — крикнула Патриция.

— Вот он, — крикнул я в ответ, а сам вновь сунулся под кровать.

К ней снизу были прикреплены две картины. Не очень большие, но обе подписаны. Одна — Улле Ульсон, вторая — Грюневальд.

— Нашел? — снова крикнула Патриция.

Я поднялся и счистил с себя пыль.

— Конечно.

Девочка по-прежнему стояла в дверях своей комнаты. Я вошел, и она показала мне целую ферму, расположившуюся на кровати.

— Леопарда зовут Килрой, — рассказывала она. — Все остальные — его детки. Всех зовут как меня — Патриция. Но я хочу дать Килрою другое имя. У него теперь два имени. Его будут звать Йон-Йон Килрой, в твою честь. Окрестишь его?

— Как?

— Стукни его три раза по голове теннисным мячиком, выжми воду и скажи: теперь тебя зовут Йон-Йон Килрой. И все!

— Мячик почти высох.

Патриция взяла мячик и умчалась в ванную. Вернулась с мокрым мячом, поднесла ко мне мягкого зверя. Я выжал на голову леопарду несколько капель из мяча.

— Окрещаю тебя Йон-Йоном Килроем, — провозгласил я, а потом сказал: — Мне надо в туалет.

Зашел, заперся. Большая встроенная ванна, вдоль стены выстроились горшки с папоротниками и еще какими-то зелеными растениями. На стене, над громадным зеркалом, два динамика, но сам проигрыватель где-то в другом месте.

Я думал о картинах под кроватью. Франк заявил, что они украдены. Страховая компания заплатит, а он потом продаст эти картины, может быть — за границей. Похоже, с деньгами у него туго.

Я спустился к остальным.

Все, кто был в саду, уже вошли в дом и собрались перед телевизором: рыжий парнишка собирался показывать, что он там наснимал. Он включил телевизор, но на экране начался не видеофильм, а репортаж Си-эн-эн. Съемки из Сараево. Посреди улицы разорвалась граната, люди кричали, бежали. Какая-то женщина осталась лежать. Рядом с ней на уличных булыжниках ширилась лужа крови. Потом пошли кадры из больницы. На кровати лежал мальчик моего возраста.

— Сроджан! — сказал я.

Все посмотрели на меня, потом снова на мальчика: серое лицо, одной ноги нет.

Репортер рассказывал о развитии событий в Боснии.

— Мы учились в одном классе, — сказал я. — В пятнадцать он уехал назад, в Югославию.

— Вот чума, — выговорила Майкен.

Сердце у меня стучало, как молоток. Хотелось на воздух, и я вышел на веранду. За спиной включили видеозапись. Было слышно, что кто-то пел «С днем рожденья тебя». Я слышал высокий голос Элисабет: «С днем рожденья тебя!»

Сердце билось так, будто я отработал пять подходов с лапами Иво. Задыхаясь, я спустился к бассейну и посмотрел на Мэларен. Сзади подошла Элисабет.

Она обхватила меня за пояс одной рукой, потом другой. Прижалась. И я вдруг поцеловал ее в шею.

20

О, сестры и братья, что такое любовь? Когда мне было двенадцать, Навознику дали четыре месяца за торговлю краденым. Он продал триста видеомагнитофонов, которые его приятель Раймо стырил из вагона на железной дороге. Но дело не только в этом, о братья и сестры; когда Раймо надул его с деньгами, Навозник позаимствовал у мамы ключи от киоска, в котором она тогда работала.

Он спер шесть тысяч сигарет, и мама пообещала выплатить их стоимость, лишь бы владелец не сообщал в полицию. Той же зимой Навозник сел. Сидел он в маленькой тюрьме где-то в лесах Катринехолъма. Мама испекла кекс, взяла в прокате старый «пежо», который больше восьмидесяти километров бегать неумел, и попросила меня поехать с ней, помочь толкать его, если вдруг мотор заглохнет или машина съедет в кювет. Покрышки «пежо» походили на бильярдные шары. Началась метель. Я был слишком мал, чтобы меня пустили в тюрьму, так что мне пришлось два часа ждать в ледяной машине. Когда мама вернулась, кекс был при ней. По дороге домой нам постоянно приходилось останавливаться, потому что «дворники» не справлялись с мокрым снегом. И пока мы пересиживали снежный заряд, я спросил маму, зачем она поехала в такую метель. Она рассмеялась и сказала, что я сам пойму, когда влюблюсь.

И тогда, братья и сестры, я стал спрашивать себя, что такое любовь.

Франк, облаченный в фартук с широкими полосками, длинной вилкой переворачивал стейки на косточке.

— Тебе как? — крикнул он мне; я стоял у стола с салатами, накладывал себе помидоры и маленькие кукурузные початки.

— На тарелку.

— С кровью или прожаренные?

— Все равно.

Майкен подкралась сзади и ущипнула меня за бок.

— А я бы пари держала, что ты захочешь почти сырой, — свистнула она мне в ухо.

— Что тебе выплачивают страховщики? — крикнул Торстен.

— Полную стоимость! — ответил Франк, не оборачиваясь. Он занимался шипящими стейками.

— Значит, убытка ты не понес? — продолжал Торстен. Стейк он резал чем-то вроде необычно острого столового ножа.

— Ну как, — сказал Франк прямо в гриль. — Вообще-то они бесценны. — Он подцепил стейк вилкой и положил мне на тарелку — я ее еле удержал. Шатаясь, направился к садовому стулу и почти упал на него — так я устал. Рядом возникла Майкен. Положила передо