Софья Толстая - Нина Никитина

Соня сама занималась воспитанием детей. Она давали им уроки, обучала французскому языку. Она всячески поддерживала яснополянскую традицию домашнего образования, обучая детей еще русскому языку и занимаясь с ними музыкой. Лёвочка увлеченно преподавал им арифметику. Потом супруги стали приглашать иностранных учителей для обучения детей английскому, немецкому и французскому языкам. Последний по — прежнему считался языком повседневного общения в дворянской среде. В системе воспитания родители руководствовались следующим постулатом: «Лучше дурно сделанная работа, чем ничего». Он был записан Лёвочкиным крупным почерком на отдельном листке бумаги. Так родители стремились приучить детей работать даже тогда, когда им совсем не хотелось этого делать.

Толстые старались воспитывать детей собственным примером. Дети быстро поняли, что с прислугой надо обращаться вежливо. Они были приучены непременно прибавлять к своим просьбам «волшебное» слово «пожалуйста», а родители в свою очередь стремились никогда не приказывать детям. Также в семье пресекалась любая ложь. Она была строго наказуемой взрослыми. Провинившегося ребенка могли ненадолго «заключить» в его комнате или наказать «холодной» родительской интонацией. Как только ребенок искренне раскаивался, он тотчас же получал прощение. Этикой поведения исключалось любое принуждение со стороны взрослых. Ни Соня, ни Лёвочка никогда не требовали от шалуна клятв и обещаний в том, что подобное не повторится вновь.

Родительская политика была единой. Соня во всем была согласна с мужем, стараясь не забывать о том, что она всегда на виду у своих чутких малышей, легко впитывавших словно губка все хорошее и плохое. Общими усилиями родители стремились влиять на формирование детей, совершая с ними прогулки, знакомя с богатством природы. Шутливо, ласково и осторожно приоткрывался для них ее таинственный мир. Сережа, Таня, Илья и Лёля постигали его под чутким руководством мама и папа.

Слово «неженка» считалось постыдным и обидным в толстовской семье. Лёвочка не был ласков со своими детьми в общепринятом понимании. Не в поцелуях, не в подарках и игрушках проявлялась его родительская любовь, а в особом обращении к своему первенцу — «Сергулевич» вместо «Сережа», в том, как он командовал: «Лезь на меня», и дети бросались карабкаться по нему до плеч, а отец брал их за руки и перекувыркивал вниз головой. А еще были занятия гимнастикой, прыганье через козлы, бег наперегонки. Муж никогда не ждал малыша. Даже если тот нещадно ревел, он должен был догнать отца, и тогда Лёвочка скажет ему: «Ты не плачь, не плачь, детинка, в нос попала кофеинка, авось проглочу».

Соне нравился Лёвочкин подход к системе домашнего воспитания. Она была в восторге от его прозорливости, способности заглянуть в душу ребенка и понять его сущность. Так, в девятилетием Сергее он обнаружил несамостоятельность, в Илье — самобытность, в Тане — семейные инстинкты. По поводу дочери он даже шутил, говоря, что готов выдать премию тому, кто сумеет сделать из нее «новую женщину», эмансипе, нигилистку. Соня вдохновлялась также Лёвочкиной педагогикой, направленной на нравственное воспитание детей. Он редко наказывал их, не ставил в угол, не бранил, не упрекал, не бил, не драл за уши. Дети боялись только одного — заслужить отцовскую немилость. Тогда он мог не взять их с собой на прогулку, мог поиронизировать над их недостатками, высмеять их. Только во время уроков он мог позволить себе повысить голос, не употребив при этом грубых слов, мог выгнать с урока. Самое большое его недовольство вызывало грубое, непочтительное отношение детей к матери, прислуге или гувернеру.

Дети, разбившие посуду, запачкавшие одежду, забывшие что‑нибудь, порвавшие платье и оправдывавшиеся за содеянное перед отцом, объясняя, что сделали это нечаянно, слышали в ответ: «Надо стараться ничего нечаянно не делать. Надо все делать хорошо». Как‑то пятилетний Илья получил от родителей рождественский подарок, о котором давно мечтал, — фарфоровую чашку с блюдцем. Радостям малыша не было предела. Он хотел всем показать свое приобретение, которого ни у кого больше не было — ни у Сережи, ни у Тани, ни у Лёли. Но, перебегая из залы в гостиную, ребенок зацепился ногой за порог, упал и разбил чашку. Он стал кричать, громко плакать и ругать архитектора, придумавшего порог у двери. Отец, услышав детский крик, стал шутливо приговаривать: «Архитектор виноват, архитектор виноват». Пятилетний малыш на всю жизнь запомнил насмешливое отцовское изречение, когда кто‑то сваливает свою вину на другого.

Лёвочка очень любил детей. Еще до женитьбы упрашивал беременную сестру «рожать поскорее», чтобы не так было скучно будущему дядюшке. Поэтому игры со своими малыми детьми, как и воспитание уже повзрослевших, занимали у него свое достойное место после писательства. Дети запомнили отца веселым, дававшим им забавные прозвища. Таню он называл «Чуркой», чем приводил ее в полный восторг, как, впрочем, и своей игрой. Внезапно он делал испуганное лицо, быстро озирался по сторонам, хватал кого‑нибудь из детей за руку, вскакивал на цыпочки и бежал, высоко поднимая ноги, чтобы спрятаться в угол, подхватывая на бегу еще кого‑нибудь из малышей, подвернувшихся под руку. «Идет!» — шепотом говорил он. Дети, оказавшиеся не под отцовским «крылом», судорожно цеплялись кто за его блузу, кто за руки. Перепуганные малыши забивались в угол в надежде, что «он» прошел. Отец, сидевший на корточках, таинственным взглядом провожал «его», а дети, прильнув к отцу, тряслись от страха, что загадочный «он» их увидит. Игра завершалась на победном возгласе папа: «Ушел!» Тогда все свободно вздыхали и начинали с воодушевлением обмениваться впечатлениями.

Также дети были в восторге от мини — спектакля отца, посвященного семи огурцам, ловко «проглатываемым» рассказчиком. Они, словно зачарованные, следили за отцовским ртом, открывавшимся почти до невероятных размеров для того, чтобы вместить туда последний седьмой огурец.

В свободное от писательства время Лёвочка сочинял для Сережи, Тани, Илюши и Лёли что‑то вроде этого немудреного рассказа: «Был один мальчик, его звали Ваня. У него была мать, и отец, и маленькая сестра. Один раз Ваня вышел на двор и слышит, что в саду что‑то пищит. Ваня вышел в сад посмотреть и видит — в канаве лежат три маленьких щенка. Два белых и один белый с черными пятнами. Белые щенки уже были мертвые, а пестрый еще был жив. Он пищал. Ваня взял этого щенка и понес домой. А у Вани был отец. Отец увидел щенка и говорит: «Зачем ты принес щенка?» А Ваня говорит отцу: «Позволь мне, пожалуйста, этого щенка держать в доме. Мне его жалко. Его братья умерли, и он умрет, если его бросить. Я его буду кормить». И отец сказал: «Ну, хорошо». Ваня стал щенка кормить и назвал его Буян. Щенок скоро вырос и стал большая собака, сильная и добрая.

Один раз все пошли спать, а Буян был на дворе. А воры пришли во двор и хотели украсть лошадей. Никто не видал воров, и они вошли в конюшню. Вдруг Буян залаял страшным голосом и бросился в конюшню. В доме все проснулись, воры испугались и убежали.

Отец позвал Ваню и говорит ему: «Я рад, что ты взял Буяна. Без него лошади бы наши пропали. Я теперь позволю ему жить дома».

И Ваня был очень рад.

Потом пошли один раз все в лес и взяли с собой маленькую сестрицу Ванину и положили ее в лесу спать. Вдруг пришел волк и хотел схватить девочку из люльки. А Буян услыхал, что идет волк, и спрятался за куст. Он не испугался, он хотел волка поймать. Волк думал, что его никто не видит. Вдруг Буян выскочил из куста и стал грызть волка. Все прибежали и избили волка. А волк укусил Буяна. Отец посмотрел и говорит: «Он укушен». И Ваня стал плакать. Отец позвал Ваню и говорит: «Я прежде любил Буяна за то, что он воров прогнал, а теперь еще больше люблю: волк бы заел нашу девочку, если бы Буян его не загрыз». И все стали Буяна ласкать. И Ваня очень был рад.