Белая горячка. Delirium Tremens - Михаил Липскеров

– Это ты верно сказал насчет волшебности. Она такая штука, что никогда не знаешь, куда эта волшебность тебя развернет. То ли царевна из лягушки, то ли блядь из царевны… Чайку попьешь, Мэн? Водочки не предложу, потому что нет и нельзя.

– Отчего не попить, – согласился Мэн с искренней симпатией к Слесарю. И пока тот возился с кипятильником, Мэн вспомнил случай двадцатилетней давности, когда Мэн встретил на своем пути приблизительно такого же Слесаря…

Флэшбэк

В начале восьмидесятых, когда Мэну было неуемно, он не шел разделять свои горести к близкому другу, не бросался к чистому листу бумаги, чтобы излить на него свои печали и тем избавиться от них, а шел к ближайшему магазину и за стаканом портвейна обо всем рассказывал первому встречному алкашу. Очевидно, на это было две причины. Первая, наверное, состояла в том, что близкий друг куда-то спешит, на бумаге Мэн в основном врал, а первый встречный алкаш никуда не торопится, и ему незачем лгать, потому что он – первый встречный алкаш.

Но основное все-таки в том, что Мэн с алкашом говорят на разных языках, а потому с большим вниманием относятся друг к другу из естественного желания узнать для себя что-то глобально новое, в то время как единомышленники получают друг от друга только нюансы, детали, дополнения к чему-то главному, которое им хорошо известно. Когда ты голоден, нужно мясо, а не гарнир сложный к этому самому мясу.

Вот поэтому Мэна и тянуло к пожилым алкашам, а их тянуло к Мэну, и они все друг другу могут рассказать при первой встрече.

Подойдя к магазину без десяти восемь утра, Мэн сразу увидел этого пожилого алкаша, которому он все сегодня расскажет, алкаша, который с искренним сочувствием возьмет в себя мэновы проблемы, и Мэн хоть на какое-то краткое мгновение сможет тихо и облегченно вздохнуть.

Он стоял уверенно и с достоинством, не суетился в ожидании открытия магазина, а ждал, когда обратятся к нему, чтобы самому сделать выбор по вкусу, чтобы на свои полтора рубля получить не только физическое, но и духовное удовлетворение. В руках у него была свежая «Московская правда». Он тоже заметил Мэна. Очевидно, Мэн соответствовал его представлениям о сегодняшнем утре, потому что на вопросительный взгляд, молча кивнул, протянул руку за деньгами, неторопливо направился во двор к служебному ходу в магазин и через несколько вполне коротких минут появился с завернутой в «Московскую правду» бутылкой.

Они проследовали на детскую площадку, которой из-за раннего часа еще не настало время соответствовать своему назначению, и сели на край песочницы под некогда весело раскрашенный грибок. Пожилой алкаш вынул из кармана завернутый в носовой платок чистый стакан, зубами сорвал с бутылки полиэтиленовую пробку, аккуратно налил в стакан портвейн и протянул его Мэну. Затем он налил себе, укрепил бутылку с остатками в песке и выпил. Облегченно вздохнув, он вытащил из кармана пачку «Примы», протянул ее Мэну, а Мэн протянул ему Winston.

Тем, кто курит «Приму», хорошо. Их сигареты подорожали всего на две копейки, в то время как курящим американские сигареты пришлось значительно тяжелее. По полтиннику! Да две пачки в день! Это существенно.

Через минуту-другую портвейн прижился, всосался в кровь и мозг, расслабил мышцы и придал мэнову языку столь необходимую ему откровенность.

– Тебя как зовут? – спросил Мэн.

– Трудящийся. А вас?

– Мэном. Понимаешь, Трудящийся, что-то все у меня вчера рухнуло.

– Что «все»?

– Женщина у меня была… Вот…

Трудящийся тактично молчал. Он не торопил Мэна, у него не появился в глазах тот жадный блеск, который наверняка бы возник у мэновых приятелей, вздумай он рассказать им о чем-нибудь подобном. Но Мэн им никогда ни о чем таком и не рассказывал. Потому что ему не нужно было знать ничьего отношения к подобным его историям. Потому что ему нужно было просто рассказать, чтобы в рассказе определить свое собственное отношение ко всему, что с ним произошло.

– И мы с ней вчера разошлись…

– Ага, – отреагировал Трудящийся, – и у меня с квартирой какой год неразбериха…

– Кто может знать, – продолжал Мэн свою историю, – для чего мы встретились, кому нужно было ничего не значащим отношениям потихоньку взрывать наше равновесное существование, кто был заинтересован в том, чтобы так точно выстроить драматургию наших отношений, кто нажал на спуск висевшего в первом акте ружья, чтобы одна-единственная пуля шарахнула во многих, и многие носят боль от этой одной-единственной пули.

Ах, это лето!.. Я так хочу, чтобы лето не кончалось… Кончилось, никуда не денешься. С непрекращающимся свиданием, с невозмутимым Барменом, с кофе на набережной, с широким морским пляжем, на который так не хочется выбираться, потому что полуторная кровать, и та была чересчур широка для нас… Ты когда-нибудь, Трудящийся, находясь на море, не смотрел на небо с надеждой на дождь, чтобы было законное основание не идти купаться?..

– Не помню, Мэн, я на море никогда не был.

– То-то и оно. А вот я смотрел. И малейшее облачко, в грустном одиночестве болтавшееся возле пыльного горизонта, было веским поводом, чтобы улыбнуться друг другу, вздохнуть и, несмотря на полное отсутствие сил, продолжать любить с перерывами на завтрак, обед и ужин. И так две недели.

– Что?! – в изумлении спросил Трудящийся. – Каждую ночь!?

– Я ж тебе говорю: с перерывами на завтрак, обед и ужин.

– Ну вы, Мэн, даете! Питались, наверное, хорошо?..

– Не помню, Трудящийся… Что-то ели, конечно… Да какая, собственно, разница?

– Как – какая? В питании вся сила. Я вот, к примеру, питаюсь нерегулярно, так что, если Моя меня ночью оттолкнет для порядка, я и рад. Тут, правда, не только питание виновато. Еще и винище проклятое. Сам выбирай: либо пей, либо хухры-мухры.

– А ты не пей, Трудящийся.

– Легко сказать, Мэн… Я вот с вами выпил с утра, с новым человеком поговорил, у меня мозг до обеда занят. Днем обратно выпью, обратно с новым человеком поговорю. Вечером – известное дело. Домой приду и спать. Чтобы семейству не мешать. У меня одна комната на пятерых. Который год в первоочередниках стою. Но вот ведь какая заковыка. Как моя очередь настает, все какой-нибудь более нуждающийся находится. Вот в прошлом году мой ордер одному отдали…

– Как так – отдали? Да я бы на твоем месте!..

– Понимаете, Мэн, у него – положение. К нему иностранцы ездют. Ему нельзя мордой в грязь перед ними. Он же не себя, он страну представляет, всех нас. Вот ему мой ордер и отдали.

Мэн закипел от злобы, у него возникло острое сочувствие к Трудящемуся… И он тут же почувствовал себя русским либералом, от всей души сочувствующим «простому человеку из народа», с охотой говорящим об этом сочувствии, но не имеющим ни возможности помочь, ни даже понимания, как это сделать.

Все русские либералы возмущаются существующей несправедливостью, и все по мере своих слабых, а иногда и не слабых сил служат этой несправедливости. И никоим образом не борются с этой несправедливостью, ибо борьба с несправедливостью для них страшнее самой несправедливости, потому что переводит их из разряда либералов в разряд революционеров, а это для либералов опаснее всего, так как при этом они сами могут пострадать от несправедливости, что их, конечно же, устроить не может. Они оправдывают себя тем, что переделать мир им никто не позволит. Но не хотят переделывать себя. Ведь это – слишком простая задача, за решение которой при кажущихся потенциальных возможностях просто стыдно браться.