Дань саламандре - Марина Палей

Мне бы подошло, думаю, что-нибудь яркое и при этом простое – из арсенала хорошо накачанных мачо, сенаторов и полководцев: битвы гладиаторов, бои без правил... на худой конец – какой-нибудь паршивенький бильярд...

Но уделывать в котлету ближнего своего – по правилам или без правил – нет, не могу. Презирай меня, Аннабел: не могу! А бильярд – разве я не пробовал? Но у меня не хватило безоблачности – вот так, встать себе в эти кучки обменщиков времени на стук деревянных шаров... Я просто стоял у входа и наблюдал. Обычная для меня позиция.

...Там, в зале, рядами, будто магниты, притягивающие человечьи опилки, матово зеленели бильярдные столы. Каждый игрок, стоящий словно над плотной ряской пруда, целиком нацеленный на шар, – каждый игрок напоминал застывшую цаплю. Сходство с оцепеневшими цаплями усиливалось и тем, что игроки, в резких разломах теней, были будто двумерными, будто вырезанными из фанеры... Истинная сущность всякого, кому надлежало сделать удар по шару, – сущность заклятая, зомбированная, – сжималась здесь под действием некой заколдованной силы в одну-единственную точку. Ею становилась черная дыра зрачка. Каждый застывший кий, каждый по-цапельному нацеленный клюв, внезапно – то тут, то там – поражал беззащитный шар – особенно голый под беспощадным анатомическим светом – и, одновременно, тишина нарушалась быстрым глухим ударом.

Завораживало именно взаимодействие механизмов этого зала – взаимодействие, средоточие очевидного зла... Взаимослаженность, взаимообусловленность движений, какие проделывали – словно бы не своей волей – вырезанные из фанеры игроки-марионетки, были изворотливы, затейливы, равнодушны, как отлаженный на продажу секс. Все жесты – удлиненные, укороченные, совсем короткие – дьявольски обманывали неким обещанием; казалось, игроки только еще конферировали коронный (смертельный) номер местного кабаре. Ловкие развороты локтей, спин, коленей, подверженные жесткой, хотя и неуловимой, необходимости, – приводились в движение мощными рычагами сложной, тупой, безглазой машины.

В таких местах особенно ясно подтверждает себя догадка, что главное назначение мегаполиса, скопища человечьих тел, – смерть.

Арлетты-Аннабел нет уже четыре дня.

Для таких идиотов, как я, существует еще одно отвлекающее средство: экстрим. Ну да: «Сноубординг богов», «Я никогда не видел, чтобы кто-то ещё это делал», «Я чуть не захлебнулся собственным адреналином», «Оргазм нон-стоп», «Мой первый прыжок с парашютом».

Хлопотно. Может, кого зарезать? Не расслабит, так отвлечет. Зарезать бы эту сучку! Именно. Эту сучку. Тюрьма: стабильный распорядок дня, четкость простых посильных задач, товарищи по работе и спорту, No women, no cry.

Я знаю, что она жива. К счастью для себя, я чувствую, что с ней ничего крайнего не случилось. Она не относится к тому тривиальному типу актрисуль-истеричек, которые сначала накачивают себя скотчем, а затем, при достаточном скоплении зрителей, имитируют спонтанное перешагивание подоконника. У нее, если она испытывает необходимость исчезнуть, имеется в арсенале средство куда как эффективней... Средство такое: она – молниеносно – трансформируется в свою собственную спину. В тот же миг я с ужасом вижу перед собой вместо Арлетты-Аннабел существо, целиком состоящее из спины. Оборотень!

Обращаться к спине бесполезно, но я продолжаю занудливо почемукать – как трехлетний дебил – или трехлетний вундеркинд (что, по сути, одно и то же); короче, я никак не могу остановиться: почему, Арлетта? что случилось, Аннабел?..

Что стряслось, Арлана?

Она любит, когда я зову ее именно так. Может, с этого имени – домашнего, сугубо нашего, и стоило начинать? Знаю: не помогло бы.

Почему?

Потому что спина имени не имеет.

Актерская практика Арланы, то есть ее лицедейство, как профессиональное, так и бытовое (что, в ее случае, неразделимо), фокусируется вот уже три года, то есть в протяжение всего периода нашей совместной жизни, исключительно на мне. В свое время, когда я Арлану еще не встретил (когда еще не жил), ее пригласил лондонский «Мермейд» на роль Женщины в пьесе Джеймса Малькольма, самого репертуарного драматурга тех сезонов. Пьеса называлась «Саркофаг для двоих».

А ее напарник по Саркофагу был также и главным продюсером всего этого балагана. Актером он как раз не являлся – причем ни в коей мере: это был пошляк-тугодум, страдающий диабетом, толстосум и врожденный мошенник: купля-продажа недвижимости, телевизионных каналов, подкуп матерых политиков, совращение политиков начинающих. И вот, заскучав от инвестиций в сферы, известные ему до обрыдлости, он захотел чего-нибудь новенького, остренького, – например, вкусить еще и такого «экстрима»: поглядеть-послушать, как ему будут рукоплескать взыскательные, высоколобые ценители Мельпомены. (Восторженные отзывы газетчиков были закуплены им раньше декораций.)

У всякого Нерона, такова уж клиническая картина, есть неизбежный (типовой) недуг. Какой? Его удушает навязчивое желание – стать лучшим кифаредом Рима. С Арланой у него, партнера по Саркофагу, конечно, было всё, чего он желал, поскольку именно он-то ее в этот Саркофаг и втянул. Однако, когда спектакль был уже почти готов, он, этот недорепетированный Мужчина, провел ночь в какой-то лондонской клоаке. Он провел ее с парикмахершей-педикюршей, служившей в том притоне, разумеется, тайской массажисткой. На следующий же день он привёл эту дурочку, осоловевшую (от нескончаемых, иезуитски изобретательных массажей), к режиссёру.

Справедливости ради, надо сказать, что она туда не рвалась. Но такова была прихоть человека, пресыщенность которого грозила ему скорой могилой – гораздо более скорой в сравнении с той, что сулил запущенный диабет. И режиссер, получивший от Мужчины чек на очень серьезную сумму (какую этот слуга Мельпомены никогда не встречал даже в бутафорском виде), – получивши эту сумму, он мою Арлану из пьесы просто выщелкнул. И бережно-бережно положил в Саркофаг массажистку.

Купля-продажа – дело рядовое в любой сфере человечьего духа. Даже духа с дионисийскими запросами и аполлоническими претензиями. Но Арлане и одного случая хватило, чтобы приобрести стойкую идиосинкразию к театру. Хотя и после ухода с подмостков она сумела побывать в довольно разнообразных ролях: стригла элитных пуделей, успешно рекламировала стиральные порошки, кремы для лица, анальгетики, бывала моделью для журналов мод, занималась страхованием; вернулась к собакам.

Но... более не видя себя в театре, она так и не смогла избавиться от театра в себе. Я оставался ее единственным фанатом – в райке, в бельэтажах, ложах и партере – причем всюду одновременно. В итоге Арлана получила от меня самое для себя насущное, а именно: уверенность, что в этой-то пьеске ее не заменят никем.

И по этой же самой причине (полагаю, главным образом, по этой), чтобы царить – и царить пожизненно, единовластно – она не хотела – не хочет – никогда не захочет – растить ребенка. На мой дежурный скулеж она однажды предельно охладила свои глаза (сверкавшие в тот момент подлинным аквамарином) – и укротила мое бушующее море таковыми словами: «Эдгар, ты должен понять, что мне дано совершенно другое задание. У меня в этом мире есть миссия. Тс-с-с... (На мою попытку спросить, какая именно.) Тс-с-с. И, кроме того, позволь задать тебе один вопрос. Ты, наверно, уже заметил – основной приплод дают человечьи самки, ни на что иное, кроме мясного воспроизводства, не годные. Как же, по-твоему, это сказывается на генофонде человечества? Так что... даже если бы мы родили с тобой дюжину гениев... Не надо! Убери руки!..» (На мою попытку обнять.)