Гайдзин - Джеймс Клавелл

В этом году Тесс исполнилось тридцать семь. Как буду выглядеть я, когда мне исполниться столько же — через девятнадцать лет, почти вдвое больше, чем мне сейчас? Появится ли у меня та же литая жесткость чёрт, которая кричит о браке без любви и непомерной тяжести семейных отношений — она ненавидит отца и братьев, они ненавидят её, обе стороны пытаются разорить друг друга, — а ведь в её случае все началось так романтично, побег и венчание в море, как у нас, но, о, Боже мой, с какой разницей.

Она подняла глаза на окно и на залив, полный кораблей: торговый пароход покидал порт — капитан и офицеры стояли на мостике, пакетбот со всех сторон окружали посыльные суда, она увидела катер Струанов и «Гарцующее Облако». Изящный корабль, которому не терпелось поднять якорь и поднять паруса, чтобы улететь, оседлав дикие ветра. Именно так Малкольм всегда говорил про их клиперы, подумала она, что клиперы летят, оседлав дикие ветра.

Она закрыла глаза, потерла их кулаками и посмотрела снова. Ошибки не было. Весь день её глаза видели с неожиданной, поразительной ясностью и четкостью. Она заметила это, едва проснувшись сегодня утром, каждая деталь её комнаты отчетливо представилась ей: занавеси, увядшие цветы в вазе, мухи кружат, их четыре. Через какие-то секунды раздался голос А Со: «Мисси? Знахарский врач хочит вас видеть, хейа?» — словно слух её тоже стал острее, и это звук шагов А Со мягко пробудил её ото сна.

Что было ещё более странным, так это пришедшая к ней вдруг ясность ума; вся тяжесть будто бы исчезла, не печаль, печаль оставалась, но с какой четкостью её разум теперь рассматривал проблему за проблемой, без оцепенения, никогда не смешивая их, предлагая решения, ответы — и ни разу она не ощутила привычного страха, от которого начинало ныть сердце, даже намека на страх.

Тревогу — да, по-другому, понятно, и быть не могло, но больше никакой тошнотворной паники и нерешительности.

Теперь она могла вспомнить тот день и ту ночь во всех подробностях, без давящей, нечеловеческой, омертвевшей незаполненности. Во мне умерла способность что-то чувствовать? Навсегда? Правда ли то, что сказал сегодня утром доктор Хоуг: «Не волнуйтесь, вы излечились от всех недугов. Покуда вы способны плакать время от времени и не бояться мысленно возвращаться назад, если того желает ваш разум, жизнь ваша будет прекрасна, день ото дня все лучше и лучше. У вас есть молодость и здоровье, вся жизнь впереди, открыта перед вами…»

Mon Dieu, какие банальности они вечно твердят, эти доктора. После Хоуга Бебкотт. Опять то же самое. Он был внимателен, высок и нежен — нежность, которая легко могла превратиться в страсть, позволь она это. Больше никакой страсти, подумала она, не раньше, чем я буду свободна. И в безопасности. Свободная и в безопасности.

Её тело отдохнуло. Никакой слепящей боли в голове, совсем никакой, никаких пронзительных криков внутри. Она сразу же поняла, где она, кто она и почему была здесь, и почему одна, и что случилось. Пережила все снова, наблюдая себя в этом дневном кошмаре, чувствуя все, но как бы издалека, не участвуя в этом по-настоящему: она видела, как её разбудил пронзительный вой Чена, с корнем выдрал её изо сна, видела, как она в панике трясет Малкольма за плечо, пытаясь разбудить и его тоже, потом замечает кровь у себя на ногах, холодеет от страха при мысли, что порез был слишком глубоким, и тут же соображает, что это он, это его кровь и что он мертв, мертв, мертв.

Она выпрыгивает из постели нагой, не замечая этого, обезумев от ужаса и пронзительно крика, не веря своим глазам и ушам, молясь про себя, чтобы все это оказалось дурным сном, в каюту врываются другие люди, А Со, А Ток, кто-то прикрывает её наготу, голоса, крики, вопли, вопросы, вопросы без конца, пока каюта не обрушилась на неё и она не провалилась в черную пустоту и ужас. Потом капитанский мостик, она мерзнет и горит огнем, и вопросы, и никаких ответов, её рот на замке, голова объята пламенем, запах крови, вкус крови, кровь на её бедрах, руках, в её волосах, и бунтующий желудок.

А Со помогает ей сесть в ванну, вода прохладная, её никак не нагреют достаточно, чтобы смыть его смерть, новый приступ рвоты, потом слепящий яд наполнил её, увлек под воду, пока она не очнулась и не увидела себя орущей во весь голос на Хоуга, живое воплощение уродства, о, как он уродлив.

Дрожь пробежала по её телу. Неужели я должна буду стать такой же, когда состарюсь? Во сколько лет наступает старость? Для некоторых довольно рано. Что именно она говорила Хоугу, она даже сейчас не могла вспомнить, помнила только, что яд вдруг хлынул из неё стремительным потоком и, когда он иссяк, пустоту заполнил глубокий, здоровый сон.

Мне есть за что благодарить Хоуга и ненавидеть Бебкотта — это с его снотворного началось мое погружение в отчаяние. Мне больше не страшно, и я не чувствую в себе отчаяния, не знаю почему, но это так благодаря Малкольму, и Хоугу, и этому неопрятному маленькому адвокату, у которого так пахнет изо рта, и Андре. Андре по-прежнему мудр, он по-прежнему мое доверенное лицо и останется им, пока я буду платить. Да, он шантажист. Это не имеет значения. Чтобы помочь себе, он вынужден защищать меня, а потом… что ж, есть Бог на небесах, и жернова мельницы Господа мелют медленно, но мелют очень мелко.

Мне кажется, теперь я могу справиться со своей жизнью, если буду осторожна.

Пресвятая Дева, мы так давно договорились, что я сама должна помогать себе и не могу зависеть от одного или нескольких мужчин, как мои остальные несчастные сестры. Я знаю, что я грешница. Малкольм был по-настоящему единственным человеком из всех, кого я встречала, кто был мне действительно нужен, кого я любила и за кого по-настоящему хотела выйти замуж, любила так, как только может любить глупенькая девочка-подросток. Правда ли, что первая любовь — это истинная любовь? Или любовь это зрелое чувство, доступное лишь взрослым? Я теперь взрослая. Была ли моя любовь к Малкольму взрослой? Я думаю да, я так надеюсь, что да.

Но мой дорогой мертв. Я принимаю это. И что теперь?

Тесс? Гонконг? Андре? Горнт? Дом? Тесс?

Все по порядку.

Сначала мой любимый должен упокоиться с миром. Как подобает.

Сейф был ей хорошо виден, дверца его была закрыта, но не заперта. Она встала, подошла и открыла её настежь. Вытянув руку, она коснулась маленькой, скрытой выемки в глубине сейфа. Часть левой стенки отошла в сторону. В открывшейся полости лежали ещё бумаги, другая личная печать, ещё один мешочек с монетами и банкнотами. Бутылочка с его лекарством. Маленькая коробочка.

Неделю назад Малкольм с улыбкой показал ей это тайное углубление.

— Прятать мне пока особенно нечего, все важные бумаги в Гонконге у матери, записи о том, каким должен быть тайпэн, копия завещания отца, завещание матери и так далее, печать тайпэна. Это, — он пожал плечами, глаза его сияли, — это для разных пустяков и тайных подарков, которые я, возможно, буду делать тебе, если ты будешь очень хорошей девочкой и станешь любить меня до беспамятства…

Она открыла коробочку. Золотое кольцо с рубинами. Не слишком ценное, но достаточно дорогое. Бумаги были деловыми документами, в которых она ничего не понимала, столбцы цифр.