Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

и знал, что все напрасно: Марк выказал большую храбрость при Диррахии и, несмотря на свою юность, был вознагражден тем, что под его начало отдали отряд всадников. Он жаждал битвы. И сын Квинта тоже был полон решимости сражаться.

— Что ж, иди, если должен, — сказал Цицерон сыну. — Я восхищаюсь твоим воодушевлением. Однако я останусь здесь.

— Но, отец, — возразил Марк, — люди будут говорить об этом великом столкновении еще тысячу лет!

— Я слишком стар, чтобы сражаться, и слишком брезглив, чтобы наблюдать, как это делают другие. Вы трое — солдаты в нашей семье. — Он погладил юношу по голове и ущипнул его за щеку. — Привези мне голову Цезаря на пике, хорошо, мой дорогой мальчик?

А потом Цицерон объявил, что ему нужно отдохнуть, и отвернулся, чтобы никто не видел его плачущим.

Подъем был назначен за час до рассвета. Меня мучила бессонница, и мне показалось, что едва я успел уснуть, как началась адская какофония военных рожков. Рабы, состоявшие при легионе, вошли в нашу палатку и начали собирать вещи. Все шло, как было задумано. Солнце еще только собиралось показаться над хребтом. Горы пока оставались в тени, но над ними нависало безоблачное кроваво-красное небо.

Разведчики двинулись вперед на рассвете, за ними через полчаса последовало соединение вифинийской конницы, а еще через полчаса выступил Помпей, громко зевая, в окружении центурионов и телохранителей. На наш легион возложили почетную обязанность идти впереди, поэтому он уходил следующим. Цицерон стоял у ворот и, когда его брат, сын и племянник проследовали мимо, поднял руку и крикнул прощальные слова — каждому по очереди. На этот раз он даже не пытался скрыть слезы. Два часа спустя все палатки были разобраны; костры догорали, последние вьючные мулы выходили, покачиваясь, из опустевшего лагеря.

Когда войско ушло, мы приступили к тридцатимильному верховому переходу до Диррахия, сопровождаемые ликторами Цицерона. Наш путь лежал мимо старой защитной линии Цезаря, и вскоре мы наткнулись на то место, где Лабиен перебил пленных. У них были перерезаны глотки. Рабы хоронили трупы в одном из старых защитных рвов. Вонь плоти, гниющей на летней жаре, и вид хищных птиц, кружащих над головой, были одними из многих воспоминаний об этой войне, которые я предпочел бы стереть из памяти. Мы пришпорили лошадей, поспешили к Диррахию и добрались до него засветло.

На этот раз из соображений безопасности нас разместили на постой подальше от утесов — в пределах городских стен. Вообще-то, начальствование над гарнизоном следовало бы вручить Цицерону, который был старейшим из бывших консулов и все еще обладал империем как наместник Киликии. Но из-за недоверия, которое теперь питали к нему, Помпей предпочел Катона, никогда не поднимавшегося выше претора. Цицерона это не оскорбило, — наоборот, он рад был избежать ответственности, так как отряды, которые Помпей не взял с собой, меньше всего заслуживали доверия, и Цицерон всерьез сомневался в их верности, если бы дело дошло до боя.

Дни тянулись очень медленно. Те сенаторы, которые, подобно Цицерону, не ушли с войском, вели себя так, будто война была уже выиграна. Например, они составляли списки оставшихся в Риме — тех, кто будет убит по нашем возвращении, и тех, чью собственность изымут, чтобы оплатить военные расходы. Одним из богачей, объявленных ими вне закона, был Аттик. Потом они ссорились друг с другом из-за того, кто чей дом получит, а некоторые сенаторы бесстыдно сражались из-за должностей и мест, которые должны были освободиться со смертью Цезаря и его подручных, — помню, Спинтер непреклонно настаивал на том, что должен стать верховным понтификом.

Цицерон заметил мне:

— Выходит так, что победа в этой войне станет хуже поражения.

Сам он был полон тревог и забот. Его дочь все еще нуждалась в деньгах, и вторая часть ее приданого оставалась невыплаченной, несмотря на то что Цицерон велел жене продать кое-какое имущество. Старые опасения насчет отношений Филотима и Теренции и их пристрастия к сомнительным способам добывания денег снова начали донимать его. Его гнев и подозрения выражались в том, что он посылал жене редкие, короткие и сухие письма, даже не обращаясь к ней по имени.

Но больше всего он боялся за Марка и Квинта, которые все еще были с Помпеем, невесть где. Со времени их отбытия прошло два месяца. Войско сената преследовало Цезаря через горы до равнины Фессалоники, а потом направилось на юг — вот и все, что нам было известно. Но где именно они находились — никто не знал, и чем больше они удалялись от Диррахия, заманиваемые Цезарем, чем дольше длилось молчание, тем больше росло беспокойство в гарнизоне.

Над флотом начальствовал сенатор Гай Копоний, умный, но крайне чувствительный человек, глубоко веривший в знамения и предзнаменования, особенно в вещие сны. Он побуждал своих людей рассказывать такие сны центурионам. Однажды — от Помпея все еще не было вестей — Копоний пришел на обед к Цицерону. За столом также были Катон и Марк Теренций Варрон, великий ученый и поэт, начальствовавший над легионом в Испании, — Цезарь помиловал его, как и Афрания.

Копоний сказал:

— Перед тем как отправиться сюда, я повстречался кое с кем, и это совершенно сбило меня с толку. Вы знаете, что у берега бросила якорь «Европа», громадная родосская квинквирема?[115] Одного из гребцов привели, чтобы тот встретился со мной и пересказал свой сон. Он заявляет, что видел ужасную битву на какой-то высокой греческой равнине: кровь пропитывала пыль, люди были без рук и ног и стонали, потом этот город был осажден, а мы бежали на корабли и, оглядываясь, видели, что все объято пламенем.

Цицерон обычно был не прочь посмеяться над такими мрачными пророчествами — но не в этот раз. Остальные гости тоже выглядели задумчивыми.

— И как закончился сон? — спросил Катон.

— Для него — очень хорошо: он и его товарищи, очевидно, будут наслаждаться быстрым возвращением в Рим по морю, — сказал Копоний. — Поэтому я считаю сон обнадеживающим.

За столом снова воцарилось молчание. В конце концов Цицерон сказал:

— К несчастью, это заставляет меня предположить лишь то, что родосские союзники бросят нас.

Первые намеки на ужасное бедствие начали поступать из доков. Несколько рыбаков с острова Керкира, находившегося примерно в двух днях пути морем на юг, заявили, что прошли мимо кучки людей, стоявших лагерем на берегу материка. Те прокричали, что они — воины Помпея, оставшиеся в живых. А потом, в тот же день, матросы еще одного торгового судна принесли похожее известие — об отчаявшихся, умирающих с голоду людях, что