Черчилль. Биография - Мартин Гилберт

Вечером Черчилль принимал в Воронцовском дворце Рузвельта и Сталина. После ужина он провел гостей в свой картографический кабинет. На картах были показаны советские войска, стоявшие на восточном берегу Одера, в 60 километрах от Берлина; британские и канадские – на западном берегу Рейна; американские войска, вернувшиеся на Филиппины, – в Маниле.

В картографическом кабинете произошел небольшой неприятный инцидент. При обсуждении различных наступательных операций Сталин предположил, что Британия может захотеть заключить перемирие раньше русских. Черчилль, крайне оскорбленный, отошел в угол кабинета и, засунув руки в карманы, начал напевать. Сталин был озадачен. Рузвельт с широкой улыбкой сказал русскому переводчику: «Скажите своему шефу, что пение премьер-министра – это британское секретное оружие».

На следующий день, 11 февраля, Большая тройка собралась в полдень, чтобы подписать Декларацию освобожденной Европы, утверждающей «право всех народов выбирать форму правления, при которой они хотят жить, и восстановление суверенных прав и самоуправления народов, которые были насильно лишены их странами-агрессорами. При необходимости оказания помощи в создании временных правительств с широким представительством всех демократических элементов населения Большая тройка приложит совместные усилия для проведения свободных выборов».

В отдельном коммюнике также было подтверждено, что в Польше будут проведены выборы для формирования польского временного правительства. Внешне могло показаться, что Польша стала главным бенефициаром встречи в Ялте. Это произошло благодаря формуле, предложенной Черчиллем для выхода из тупика: люблинские поляки станут главной движущей силой в новом правительстве, «реорганизованном на широкой демократической основе с участием лидеров как из самой Польши, так и поляков, находящихся за границей».

Однако, несмотря на обязательство проведения «свободных выборов в самое ближайшее время на основе всеобщего избирательного права и тайного голосования», польское коммюнике давало понять, что лондонские поляки, за которых так долго боролась Британия и лично Черчилль, получили статус «поляков, находящихся за границей». Этот статус отнюдь не был равен статусу люблинских поляков. Коммюнике отражало в этом вопросе жесткую позицию, на которой еще раньше стоял Сталин. При обмене последними официальными словами в Ялте Черчилль сказал Сталину, что его «будут жестко критиковать дома, говоря, что мы полностью уступили позиции русским». Черчилль оказался прав. В Британии действительно выражали сильное недовольство тем, что лондонские поляки оказались на заднем плане и что ничего не было сделано для гарантии создания демократической и независимой Польши. Но с того момента, как советские войска вышли на берега Одера, что произошло на этой неделе, и овладели Варшавой тремя неделями ранее, никакие коммюнике или обещания не могли уже повлиять на исход дела.

Ялтинское коммюнике было подписано. Черчилль в последний раз покинул Ливадийский дворец и вернулся в Воронцовский. Было чуть больше пяти часов. Он собирался остаться переночевать, но, когда машина миновала величественные ворота в готическом стиле, он вдруг повернулся в Саре и сказал: «А зачем нам оставаться? Почему бы не уехать сегодня? Не вижу причин задерживаться здесь ни минуты – мы уезжаем».

Затем Черчилль резко вышел из машины и быстро направился в свой личный кабинет, где объявил секретариату: «Не знаю, как вы, а я уезжаю! Уезжаю через пятьдесят минут». Сара рассказывала матери: «После минутного ошеломленного молчания все занялись лихорадочной деятельностью. Дорожные сундуки и какие-то загадочные большие бумажные мешки, которые выдали нам русские, заполнили зал. Стираное белье вернулось чистым, но сырым. Были бесконечные противоречивые предложения – отправляться морем либо по воздуху в Афины, Стамбул или Каир, но папа, веселый и энергичный, как школьник, закончивший домашние задания, переходил из комнаты в комнату и подгонял: «быстрее, быстрее».

В 5:30 кавалькада машин направилась на запад вдоль скалистого побережья, под высокими голыми утесами, а затем, когда уже стемнело, повернула в сторону от моря и через горный перевал покатила к Севастополю. Там Черчилля ждало судно «Франкония». «Показалось, премьер-министр выглядел уставшим, – позже записал капитан корабля Гарри Граттидж, – но он первым делом спросил, не прибыл ли курьер, чтобы можно было начать работать».

На следующий день Черчилля свозили на места сражений Крымской войны. В небольшой гавани, которая в те далекие дни была базой британских войск, Черчилля поразило, как он записал позже, «большое количество военнопленных – славян, румын и др., занимавшихся каким-то тяжелым трудом». Русские уже начали использовать труд людей из побежденных стран для восстановления своих разрушенных городов. По возвращении на «Франконию» Черчилль спросил капитана: «Нельзя ли прожарить одежду, чтобы избавиться от паразитов? А то они нас победят».

13 февраля «Франкония» простояла на якоре в Севастопольской бухте. Черчилль работал. Ночью, когда он спал, более восьмисот британских бомбардировщиков нанесли удар по Дрездену. На город было сброшено около 1500 тонн фугасных бомб и 1175 тонн зажигательных. Через несколько часов американские бомбардировщики сбросили еще примерно 700 тонн на горящий город. Цель русских, которую они объяснили в Ялте восемью днями ранее, была достигнута: огромные массы беженцев на дорогах, движущихся на запад, помешали немецким дивизиям пройти через город к Восточному фронту. Но цена была очень велика – более 60 000 погибших мирных граждан.

14 февраля Черчилль сошел на берег и отправился на аэродром Саки. Дорога заняла три часа. Позже он вспоминал: «Во время поездки видели колоссальную груду паровозов – тысячу или больше, – которые немцы, отступая, столкнули в ущелье. Поразительное зрелище». После краткой прощальной речи перед русским почетным караулом в аэропорту, в которой он сказал об «освобожденном Крыме, очищенном русским мужеством от грязного присутствия гуннов» и об их «великом вожде» Сталине, Черчилль в последний раз покинул русскую землю.

Самолет взял курс на Афины, где архиепископ Дамаскин уже был регентом. Столкновения в столице Греции прекратились, и Черчилль ехал с архиепископом по улицам, где звучали не разрывы мин, а радостные приветствия стоявших вдоль дороги людей. Затем на площади Конституции, на фоне залитого вечерним светом Парфенона, он обратился к самой большой аудитории, какую когда-либо видел. Макмиллан, присутствовавший при этом, оценил количество собравшихся в 40 000 человек. «Пусть умрет взаимная ненависть, – сказал Черчилль. – Да здравствует единство. Да здравствует неколебимое братство». Когда уходили с площади, оркестр заиграл «Боже, храни короля», но он не узнал гимна в греческом исполнении и продолжал идти, пока не обратил внимания на генерала Скоби, который встал по стойке «смирно».

Вечером архиепископ нанес визит Черчиллю и просил не забывать о древних притязаниях греков на Константинополь. «Выбросьте эти мечты из головы», – ответил Черчилль. Затем незадолго до полуночи он из британского посольства уехал на корабль, где переночевал, а 15 февраля с рассветом вылетел из Афин в Каир. Из каирского аэропорта он прямиком направился в Александрию, а оттуда катером на борт американского тяжелого крейсера «Куинси». Там его ждал Рузвельт. «Я почувствовал, что он уже не жилец», – позже вспоминал Черчилль. Это была их последняя встреча.