Лондон - Эдвард Резерфорд

Юджину захотелось поспорить, но он был слишком благоразумен.

– Когда же, сэр?

Форсайт уставился на него как на человека, уцепившегося за скалу, и словно решая, наступить ему на пальцы или помочь выбраться.

– К Пасхе, – изрек он уверенно. И совершенно неожиданно, как будто счел себя слишком добрым, проговорил: – Мистер Пенни, вы носите очки. Выкладывайте правду. Насколько плохо ваше зрение?

Юджин объяснил, что его отец и дед тоже страдали близорукостью.

– Но хуже не становится, – добавил он.

Юджин не понял, удовлетворился ли этим Форсайт, а вскоре угодил под град вопросов о банковском деле и финансах, которые продемонстрировали ему исключительную остроту ума шотландца. На большинство он знал ответ, но последний заставил его помедлить.

– Мистер Пенни, что вы думаете о возвращении к золоту?

Юджин помнил свой ответ графу на такой же вопрос и был в курсе настроений, царивших в Сити, однако сообразил, что если правильно оценил этого человека, то нужно сказать иначе.

– Я выступаю за золотой стандарт, сэр.

– Неужели? – Ему наконец удалось удивить шотландца. – И почему, позвольте узнать?

– Потому что, сэр, – отважно произнес Пенни, – я не доверяю Банку Англии.

– Вот как! – Даже Форсайт онемел. Пенни хранил невозмутимый вид. Он был прав. – В Сити не часто встретишь молодого человека с такими взглядами, – признал тот в конце концов.

Юджин выиграл партию. Английский банк представлялся Форсайту негодным и немощным судном. Какое-то время он пребывал в задумчивости, пока не оправился достаточно, чтобы сделать очередную понюшку.

– Итак, – возобновил он атаку, – вы неравнодушны к Мэри? Но вам придется признать, что она не красавица.

Мэри Форсайт была стройна и с головой чуть крупнее, чем нужно. Каштановые волосы делились прямым пробором; она немного напоминала прилежную ученицу. В ней не было ни шика, ни кокетства. Ее красота заключалась в уме и добросердечной натуре. Юджин искренне любил ее.

– Я позволю себе не согласиться, сэр.

Понюшка. Пауза.

– В таком случае вам нужны ее деньги, – обыденно заметил Форсайт. Он почти дружески изучал Пенни.

Юджин поразмыслил. Форсайт, в отличие от иных банкиров, не славился несметным богатством, но был весьма состоятельным человеком, а Мэри – его единственный ребенок. Отрицать интерес к этому факту нелепо и глупо. Он критически оценил себя и осторожно заговорил:

– Сэр, я никогда не стремился жениться на женщине, которую не уважаю и не люблю. Что касается ее денег, то их не так много и я настроен на большее. Но я хочу… – и здесь он выдержал кратчайшую паузу, – породниться с порядочной и надежной фамилией.

– Порядочной и надежной, говорите?

– Да, сэр.

– Порядочной и надежной? Я порядочен и надежен, сэр. Можете не сомневаться. Я очень надежен, поверьте!

Пенни склонил голову и промолчал. Форсайт тоже помедлил и взял понюшку.

– Мистер Пенни, вы молоды. Вам нужно устроиться в жизни. И Мэри, конечно, может получить лучшее предложение. Но если нет, то через несколько лет мы рассмотрим вашу кандидатуру заново. – Он кивнул, выразив этому одобрение в общем и целом. – Пока же вы можете встречаться с Мэри… – (Понюшка, звучная и заключительная.) – Время от времени.

Люси проходила мимо этого места почти ежедневно, но всегда отворачивалась из суеверного страха. Семье приходилось его избегать.

Работный дом наводил страх на все бедняцкие семейства, а худшим слыл тот, что имелся в приходе Сент-Панкрас. Он высился в углу между двумя неприглядными проездами и когда-то был жилым, принадлежал джентльмену. Но теперь в нем не осталось ничего джентльменского. Неподалеку виднелись разломанные старые колодки и клетка, где некогда держали узников. Слякотный двор погряз в мусоре. Дом уже несколько лет как обещали расширить, ибо несчастных в нем было не перечесть; они набились во все дыры и щели, превратив здание в кроличий садок для обездоленных.

По замыслу приходские работные дома предназначались для помощи бедным. Для немощных – кров, детям – обучение ремеслам, взрослым – работа. На деле все обстояло иначе. Беднота – источник многовекового недовольства: оплачивать постройку новой церкви бывало неприятно, но удавалось хоть посмотреть на результат; когда же средства расходовались на неимущих, тем все было мало. Поэтому на практике приходы тратили на них гроши. Надзор осуществлялся небрежно. Большинство таких мест изобиловало больными, а те здоровые, что попадали туда, держались недолго.

Вскоре после смерти отца Люси опасливо шепнула матери:

– А нас не отправят в работный дом?

– Конечно нет, – солгала та. – Однако нам придется потрудиться.

Мать нашла работу на маленькой фабрике по соседству, где шили ситцевые платья. Но рабочий день длился очень долго, и хозяин не разрешал брать туда маленького Горацио. Поэтому Люси каждое утро забирала брата и шла мимо работного дома на Тоттенхем-Корт-роуд, куда устроилась трудиться.

Закари Карпентер мог думать о мироздании что угодно, но мебельное производство любил. «Сколько понаделаю давенпортов и кресел, столько и продам», – признавался он. Он снял дополнительное помещение, нанял десяток столяров и взял подмастерьев. На него работало вдвое больше людей, но прочие были не мастерами и не учениками, а малыми детьми.

– Если научить, так они очень ловко орудуют своими ручонками и доводят вещь до ума, – объяснял Карпентер.

В своем круге он не знал никого, кто не использовал бы их труд. Оправдывался же сей общественный реформатор так:

– Конечно, им нужно в школу. Но раз не получается, я хоть спасаю их от голода.

Или от работного дома.

Как большинство мастеров, Карпентер не брал детей моложе семи, но для Горацио сделал исключение. Поскольку малыш горел желанием помогать, он выдал ему щеточку и доверил смахивать опилки, время от времени поощряя фартингом.

Люси и ее матери удалось зарабатывать почти не меньше Уилла Доггета. Тот приносил в неделю двадцать-тридцать шиллингов. Вдова получала десять, Люси – пять. Такая картина наблюдалась по всей Англии: женщинам платили вдвое меньше мужчин, а детям – чуть больше одной шестой части.

На Пасху 1825 года Юджин Пенни последовал совету мистера Хэмиша Форсайта и перевел все свои капиталы в наличность и надежные государственные акции. «Если он прав, а я не послушаюсь, он меня не простит вовек, – решил Пенни, – а если ошибся, но я все равно послушаюсь, то это даст мне некоторое превосходство».

Судить о правоте непреклонного шотландца пока было рано. Бум с иностранными займами продолжался. «Мы еще никогда не были в таком плюсе!» – радовался Мередит. Но Пенни, полюбовавшись на страсти, кипевшие на Фондовой бирже, был вынужден признать, что ссуды переоценивали. Похожая ситуация сложилась и на товарном рынке, где люди занимали деньги, лишь бы что-то купить. «Медь, древесина, кофе – цены не могут расти бесконечно!» Но вот прошли весна и лето, а бум все длился.