Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

– А это за ним, верно, гвардия. Ишь какие гладкие! Отъелись! – прибавил Черепковский.

Чуть впереди первой роты гвардейцев стояла их музыка и играла что-то веселое, от чего ноги сами шли.

Пленных поставили у холма. Заборов, у которых виленцы располагались вчера, не было уже и в помине.

От Шевардина не осталось ни дома – все сгорело. Недаром, когда дрались, было светло как днем; не верилось, что кругом ночь, и, только отойдя за лощинку, увидали: на дворе-то темным-темно.

Табаков стоял потупившийся, злой, не глядел ни на кого, а Черепковский смотрел, хоть одним правым глазом – левый затек, распух.

Вон колодец. У него торчит в такой же медвежьей шапке часовой. За колодцем красивые, большие бело-голубые палатки. Возле них какие-то люди в белых штанах до колен и расшитых кафтанах.

«Неужели такие молодые генералы? И без шпаги…» – рассматривал их Черепковский.

Один понес из палатки куда-то на подносе графин, а другой шутя ударил его по загривку.

«Нет, это не генералы. Похоже – лакеи».

Вон высунулась из палатки что-то жующая толстая рожа в белом колпаке.

«Должно, повар. Все евонный, Аполиёнов».

Верховые – ординарцы и адъютанты – драгуны, гусары, уланы скакали к холму и от холма с донесениями и приказами.

Пленные стояли уже с час. К ним присоединили еще трех русских гренадер, когда на них обратили внимание. К пленным подскочил какой-то вертлявый человек в мундире, вышитом золотом, и на чистейшем русском языке спросил:

– Какой дивизии, братцы? Какого полка?

Пленные молчали.

Увидев, что у Черепковского разбита голова, он вроде посочувствовал:

– Никак ранен, любезный?

Черепковского разбирала злость: подлая твоя душа, продаешь родину за золоченый мундир!

– Что ты о нас печалишься? От сме́ртухны и сам не увойдешь. Вот как потянут черти твою душеньку через ребра, тогда познаешь, как изменять родине! – ответил Черепковский и отвернулся.

Противно смотреть на мерзавца!

– Не, братки, я не русский, я природный француз, а только долго жил в Москве. А отвечать каждый должон: такой заведен порядок во всех армиях. Наши к вам попадут – их станут допрашивать, они должны отвечать всю правду…

– Пусть они отвечают, а мы не станем! – сказал Табаков.

В это время к пленным подскочил рыжеусый поляк в уланском мундире.

– Якего ты ест пулку? Сколько в пулку жолнеров? Кто з ваших генералов забиты? – строго спросил он у Черепковского.

Черепковский даже улыбнулся: это известный, это знакомый, это «пан». Дома, в Витебской губернии, все помещики – поляки.

«Погоди, я ж тебе отвечу!» – подумал он.

– Паночек, а где бы тут сходить до ветру, чтоб не срамить генеральство? – прикидываясь дурачком, спросил поляка Черепковский.

Поляк рассвирепел. Он схватил Черепковского за грудки и, оглядываясь на холм, где сидел Наполеон, прошипел со злостью:

– Пся крев! Гицель! Лайдак! Твое счастье, что император близко, а то…

Он с силой отшвырнул от себя Черепковского и, ругаясь, отбежал вместе с французами к своим.

Через минуту к пленным подъехал молодой польский улан и скомандовал:

– Марш!

Подгоняя пленных тупым концом пики, улан погнал их к Доронину.

Пленные шли и смотрели по сторонам. Их сердце радовалось: от линии боя в тыл несли и вели десятки раненых французских солдат и офицеров.

– Что, голубчики, аль напоролись? – кивнул Табаков.

У Доронина Черепковский обернулся назад – посмотреть, как стоят наши, чья берет. Но за Шевардинскими высотами только подымался вверх густыми клубами сизый пороховой дым и воздух сотрясался от беспрерывного тяжелого, многоголосого гула орудий.

Пленных целый день продержали в поле за сожженной деревней Фомкино. Их набралось человек до ста, в большинстве пехотинцев. Кавалеристы и артиллеристы попадали в плен меньше.

Пленные с тревогой поглядывали на восток, где кипел, не умолкая, бой. Земля дрожала от гула сотен орудий. Клубы порохового дыма, словно грозная черная туча, застилали весь горизонт, не рассеиваясь ни на минуту.

Русские солдаты беспокоились, устоят ли наши.

Настроение у пленных было невеселое. Им казалось: если они попали в беду, то дело вообще плохо. Они видели все в мрачном свете:

– Где там устоять? Этакая силища!

– Что сила? Ай не видишь, сколько они раненых волокут? И подкреплений нет – одни обозы, – возражали более спокойные.

По виду обозных нельзя было сказать, что французы побеждают. Да и раненые, которых несли и везли с поля боя, что-то не очень хвастались успехами.

День проходил. Обозы оставались на прежних местах: стало быть, французы не сбили русских с их позиции у Бородина.

Под вечер пленных, не покормив ни разу за день, погнали к Гжатску.

– Не успели умереть за отечество, натерпимся в неволе, – сокрушался курносый Табаков. Всегда веселый, даже он приуныл.

– Помереть за родину никогда не поздно, – ответил Черепковский, шедший с ним рядом.

– Что толку-то помереть лишь бы как! – бурчал Табаков.

– А я разве советую тебе вешаться вон на той березе?

– А что же делать?

– Разбить конвой и бежать. Нас тут человек около сотни, а улан только десять.

– Надо подговорить людей! – оживился Табаков.

Черепковский и Табаков, незаметно переходя по рядам, стали подбивать товарищей, но соглашались не все.

– Не привел Господь погибнуть в сражении, так, значит, нечего задаром и помирать: мы ведь без оружия, а у них вон и пики и сабли, – сказал старик канонир.

С ним соглашались и высказывали примерно те же соображения многие.

– Лучше теперь пропасть, чем дожидаться, как заведут невесть куда и запишут в полк. Видал, кого меж ними нет – всякой нации. Думаете, все по доброй воле идут? И с нами тоже не больно станут разговаривать, – усовещивал малодушных Табаков.

Все-таки нашлось человек двадцать, решивших попытаться бежать из плена. Черепковский и Табаков собрали их возле себя.

– Теперь, Левон, ты будешь нам всем за командира, – сказал Табаков. – Делай как знаешь, а мы должны тебя слушать!

– Ладно, ребятки. Примечайте только дорогу! – ответил Черепковский.

В сумерки пришли в какое-то еще не сожженное и не покинутое жителями село. Пленных поместили в большом сарае. У двери оставили двух спешенных улан – остальные разбрелись по селу покормиться и пограбить.