Реформация - Уильям Джеймс Дюрант

дне новое откровение прекрасного или изящного, некоторое прощение за краткость красоты и суверенитет смерти. Так Хафиз смешивал богохульства со своим поклонением и впадал в гневную ересь, даже восхваляя Вечного как источник, из которого проистекает вся земная красота.

Многие пытались сделать его респектабельным, интерпретируя его вино как духовный экстаз, его таверны как монастыри, его пламя как Божественный огонь. Правда, он стал суфием и шейхом, принял одеяние дервиша и написал стихи туманного мистицизма; но его настоящими богами были вино, женщина и песня. Было начато движение, чтобы судить его за неверие, но он избежал этого, заявив, что еретические стихи выражали взгляды христианина, а не его собственные. И все же он написал:

О фанатики! Не думайте, что вы защищены от греха гордыни, ибо разница между мечетью и неверной церковью — всего лишь суета,14

где неверный, конечно, означает христианин. Иногда Хафизу казалось, что Бог — лишь плод надежд человека:

И Тот, Кто влечет нас в эти тревожные дни, Кого мы обожаем, хотя и знаем, кого Он убивает, Он может печалиться о том, что нас больше нет, Он тоже исчезнет в том же пламени.15

Когда он умер, его ортодоксальность была столь сомнительной, а гедонизм столь объемным, что некоторые возражали против его религиозных похорон; но его друзья спасли положение, аллегоризируя его поэзию. Позднее поколение увековечило его кости в саду Хафизийя, цветущем ширазскими розами, и предсказание поэта исполнилось — его могила станет «местом паломничества свободолюбцев всего мира». На алебастровом надгробии было выгравировано одно из стихотворений мастера, наконец-то ставшее глубоко религиозным:

Где весть о союзе? Чтобы я мог восстать… Из праха я восстану, чтобы приветствовать тебя! Душа моя, как птица, стремящаяся в рай, Поднимется и воспарит, от ловушек мира освободившись. Когда голос любви Твоей призовет меня быть рабом Твоим, я поднимусь на более высокий уровень, чем владычество над жизнью и живыми, временем и смертным миром. Излей, Господи! из облаков Твоей путеводной благодати Дождь милосердия, ускоряющего мою могилу, Прежде чем, подобно пыли, которую ветер переносит с места на место, Я восстану и улечу за пределы человеческого знания. Когда к моей могиле ты приклонишь благословенные стопы, Вино и лютню ты принесешь мне в руке; Твой голос зазвенит в складках моего покрывала, И я встану и буду танцевать под твои песнопения. Хоть я и стар, прижми меня ночью к груди своей, И я, когда рассвет меня разбудит, С румянцем юности на щеке из лона твоего поднимусь. Восстань! Пусть мой взор восхитится твоей величественной грацией! Ты — цель, к которой стремились все люди, И ты — идол поклонения Хафиза; Твой лик от мира и от жизни взывает к нему: Восстань, восстань! 16

III. ТИМУР: 1336–1405 ГГ

Впервые мы слышим о татарах как о кочевом народе Центральной Азии, родственном и соседствующем с монголами и участвующем с ними в европейских набегах. Китайский писатель XIII века описывает их так, как Джордан за тысячу лет до этого изобразил гуннов: невысокого роста, с отвратительным лицом для незнакомых с ними людей, невинные в письмах, искусные в войне, безошибочно наводящие стрелы с быстро скачущего коня и продолжающие свой род усердным многоженством. В походах и кампаниях они брали с собой постель и борт — жен и детей, верблюдов, лошадей, овец и собак; пасли животных между битвами, питались их молоком и плотью, одевали себя в их шкуры. Они ели досыта, когда запасов было много, но переносили голод и жажду, жару и холод «терпеливее, чем любой народ в мире».17 Вооруженные стрелами, иногда с горящим наконечником из нафты, пушками и всеми средневековыми механизмами осады, они были подходящим и готовым инструментом для человека, мечтавшего об империи с молоком матери.

После смерти Чингисхана (1227 г.) он разделил свои владения между четырьмя сыновьями. Джагатаю он отдал область вокруг Самарканда, и имя этого сына стало применяться к монгольским или татарским племенам, находившимся под его властью. Тимур (т. е. железный) родился в Кеше в Трансоксиане у эмира одного из таких племен. По словам Клавихо, новый «Бич Божий» взял на себя эту функцию довольно рано: он организовал группы молодых воров, чтобы воровать овец или скот из близлежащих стад.18 В одном из таких предприятий он лишился третьего и четвертого пальцев правой руки; в другом был ранен в пятку и так хромал до конца жизни.19 Его враги называли его Тимур-и-Ланг, Тимур Хромой, что небрежные оксиденты вроде Марлоу превратили в Тамбурлана или Тамерлана. Он нашел время для небольшого образования; он читал стихи и знал разницу между искусством и дегенерацией. Когда ему исполнилось шестнадцать, отец завещал ему руководство племенем и удалился в монастырь, ибо мир, говорил старик, «не лучше золотой вазы, наполненной змеями и скорпионами».*