Бал для убийцы - Николай Буянов

Дислокация базы была выбрана идеально: „Приют горных странников" стоял на отшибе, в стороне от дорог, и жил замкнутой жизнью. Владельцы, сочувствующие идеям террора, всякому стороннему путнику давали один и тот же ответ: все места заняты, и отправляли дальше по Иматре, за Беслау и Кижин (тамошняя долина кишмя кишит отелями), поэтому „боевка" чувствовала себя здесь в безопасности.

Лишь однажды правила были нарушены — в самом конце января, поздним вечером, когда вьюга за окнами выла совершенно по-волчьи, остервенело бросая в бревенчатые стены снежные заряды. И настроение у меня было мрачное и подавленное, несмотря на потрескивающие дрова в камине. Кружка глинтвейна уютно грела ладони, а я сидел в глубоком кресле, точно лорд-аристократ, владелец древнего замка с привидениями, слушал вьюгу и думал: что-то должно случиться…

Это самое „что-то" предстало в образе пары спортсменов-лыжников, заблудившихся в пурге. Высокий стройный юноша, студент Йелъского университета, будущий юрист, и его невеста, очаровательная девушка лет семнадцати, обладательница великолепных, струящихся водопадом черных волос и блестящих глаз, искрящихся живым лукавым огнем. Олев Кайе, управляющий отелем, не хотел их впускать, но девочка, совершенно окоченевшая от холода и прятавшая озябшие руки под куртку, смотрела сквозь стеклянную дверь так жалобно, что пожилая Дора, супруга Олева, прикрикнула на мужа: „Что же ты держишь людей на пороге, старый дурень! Прошу вас, господа, входите, не обращайте внимания на моего недотепу, мы всегда рады гостям".

И Олев стушевался (он привык всегда полагаться на супругу — у нее была настоящая деловая хватка, а он любил лишь играть с постояльцами в нарды и курить трубку у камина), открыл дверь и впустил в холл вместе с пришельцами порцию морозного воздуха. И почему-то в затхлом помещении сразу стало легче и приятнее дышать — будто забил живой ключ в затоне, где уже много лет вода зарастала ряской.

Они оказались настоящей душой компании, эти двое. Во второй вечер, отогревшись и восстановив силы, они устроили концерт для постояльцев: студент прекрасно играл на фортепиано, его невеста весьма профессионально, с истинным вдохновением исполняла шансоны и русские романсы. Господа революционеры, многие из которых уже много лет не были на Родине, едва не прослезились. Особенно расчувствовалась мадам Элеонора („Бэлла"), руководившая в отряде Карла группами наружного наблюдения (именно ее люди, игравшие роли извозчиков, рассыльных и уличных продавцов, устанавливали ежедневные маршруты будущей жертвы, распорядок дня и численность охраны). Когда девушка спела „Однозвучно звучит колокольчик", Элеонора грациозно встала, подошла к сцене и, смахнув слезу, поцеловала исполнительницу в щеку.

— Этот романс очень любила моя матушка, — сказала мадам Элеонора. — Она умерла в Нижнем Новгороде два года назад. Представьте, у меня даже не было возможности узнать, где теперь ее могила. Спасибо вам, милочка. Вы возвратили мне детство…

Все зааплодировали, Элеонора села рядом со мной и прошептала:

— Замечательно, не правда ли? Андрэ повезло с невестой. Обратите внимание на ее волосы. Прелестно, правда? Цвет крыла ворона, весьма редкий нынче, с синим отливом… У меня в молодости были такие же.

Тем временем все закричали: „Бис!", Андрэ улыбнулся, продемонстрировав великолепные зубы, взял аккорд, и девушка запела что-то веселое, зажигательное, из репертуара парижской звезды оперетты Линды Матринэ. Элеонора забыла обо всем на свете (у ее мамочки, похоже, были довольно разносторонние вкусы). Я, признаться, увлекся не меньше: было нечто такое в этой юной паре, что располагало к ней — с первого взгляда и навсегда. Я тогда подумал: жаль будет, когда они съедут, искренне жаль…

Они просили приютить их лишь на одну ночь, но когда девушка робко спросила у Доры разрешения остаться подольше, та только махнула рукой: живите сколько захочется. Все были рады, даже старик Черниховский, видный деятель партии „Народная воля" (разыскивался охранкой с памятного января 1905 года), перестал жаловаться на мучившую его подагру и заблестел глазами. Когда в отель нагрянула полиция, он заперся в комнате наверху, сжег партийные списки и адреса конспиративных квартир и застрелился, не желая сдаваться живым. Впрочем, это будет потом, через несколько дней, а пока…

Пока гости вовсю развлекали постояльцев и развлекались сами, деля время между прогулками по окрестностям, беседами в столовой вокруг самовара и импровизированными концертами по вечерам. Вскорости у Андрэ обнаружился еще один талант: он замечательно умел рисовать портреты. Однажды мы с Элеонорой застали его за этим занятием: он сидел в холле, оседлав стул и пристроив на его спинке лист плотной бумаги. Его невеста расположилась напротив, забравшись с ногами в низкое кресло перед камином, — очаровательная головка склонилась набок, тонкие музыкальные пальцы в легкой рассеянности касаются виска, скрываясь в шелковых волосах — тех, что вызвали у мадам Элеоноры такое восхищение. Отсветы пламени из каминного зева падали на девушку сбоку, и я вдруг заметил, что цвет волос ненастоящий: краска, очень качественная краска, которую можно различить, только подойдя вплотную. Впрочем, это меня нисколько не насторожило: в конце концов, мы находились в свободной стране, где красить волосы никто не запретит.»

Элеонора подошла к Андрэ сзади, заглянула через плечо и ахнула от восторга.

— Алекс, вы только посмотрите, — обратилась она ко мне.

Я послушно посмотрел. Рисунок и впрямь был неплох: юноша очень точно схватил позу (задумчивость и по-детски трогательная беззащитность), и огненные блики в волосах, и антрацитовую глубину зрачков — видимо, он хорошо изучил ее, свою модель, изучил на уровне чувств и невысказанных мыслей, разлитых в воздухе… Интересно, сколько ее портретов он успел написать за время их знакомства? И сколько хранил у себя? Наверняка несколько десятков, не меньше — масляных, акварельных или вот таких — выполненных острыми профессиональными штрихами. Его манера чем-то напоминала Фредерика Лорье, чья гравюра „Тильзитский мир" висела когда-то в доме моих родителей. Разве что легкости ему все-таки не хватало: академичность и еще раз академичность, и излишне четкое, почти механическое воспроизведение деталей…

Воодушевленный вниманием, Андрэ продемонстрировал нам несколько карандашных пейзажей из своего альбома, нарисованных здесь, в окрестностях. („Жаль, при мне не было красок… Но согласитесь, очень уж это нелепо — брать с собой мольберт на лыжную прогулку…") Это оказались зарисовки отеля и природы вокруг. Мадам Элеонора тут же была одарена одним из шедевров: заснеженные сосны в ясный день, светло-серые тени по белому полю, уходящему далеко за горизонт, и одинокая фигура лыжника („Лыжницы, — поправил Андрэ. — Это моя невеста. Мы пропустили нужный поворот в миле отсюда и заблудились").

— К счастью для нас, — лукаво улыбнулась мадам Элеонора. — Если бы не вы, мы бы покрылись плесенью в этом чертовом захолустье.

От ее нарочитой грубости (даже грубость ей шла — в ней словно чувствовался аромат Парижа в пору ранней весны) Андрэ весело рассмеялся и предложил: